Страница 32 из 53
Володя выпрямился:
— Нина!
— Не буду я с тобой дружить, я… тебя ненавижу… и тайны твои ненавижу… — и выбежала из класса.
«Тайны?» Ну ладно, тайны. Но когда, когда он подымал ее на смех? Этого же не было!
Володя несколько минут сидел неподвижно, потом резко отодвинул от себя Нинину тетрадь и тоже выбежал из класса.
24
Пятиклассники шли домой после уроков.
— Ох, и здорово же получилось! — восторгался маленький Отмахов, поворачиваясь то к Володе, то к Диме. — Столярка — точно живая: шевельнулась, заскрипела и по-ошла! Я думал, она взлетит!
— Тише ты сумной своей! — сказал Дима. — Да-а! Башка у Сени варит. Земли-то, правда, сколько бурунов навалили!
— Мы-то с тобой нисколько, — сказал Веня. — Вот Володя со своим отрядом…
— «Мы-то, мы-то»! Скажи спасибо, что дров дяде Яше навозили. И хватит игрушечками заниматься. Столярка, дрова! Октябрь вот уже кончается… Что, Володя, молчишь?
— Да я хоть завтра, — быстро заговорил Володя. — Столярку и без меня оштукатурят. И внутри — подумаешь, приборка! Для девчонок работа. Говорю, хоть завтра.
— Вот и ладно. — Затем Дима с безразличным видом спросил: — С Нинкой-то… из-за чего поругались?
— Так, из-за ничего! Я ей плохого ничего не сделал… Какую-то ерунду наплела. — Володя говорил все с большей запальчивостью. — А уж нажаловалась — не прощу! Утром приходит Любовь Васильевна — прямо к отцу в кабинет. Слышу, громко разговаривают, а о чем, не пойму. Я из своей комнаты несколько раз выбегал, будто попить. Три кружки воды выпил, пока понял: про меня. «Я докажу, уж лучше по-доброму», — это Любовь Васильевна отцу. И гусеницей обозвала, только не понял, отца или меня. И почему гусеницей? Вот уж зверь нашелся! Да мне теперь все равно…
— Я тебе говорил, Володя: с девчонками не дружи! — сказал Дима. — Разве сравнить с нами! Такие капризы разведут, так тебя профыркают! Их только за косы дергать, чтобы визжали.
— Нина не такая, это не Тамара, — внезапно сказал Вени, — и не Лиза. Лиза любит пореветь, чтобы ее пожалели, а сама линейку за спиной держит.
Володя молчал. Если бы кто знал, как хотелось ему, чтобы Нина попросила у него, как прежде, стиралку или карандаш, и как он волнуется, когда ее вызывают к доске!
Мальчики вышли на приисковую площадь. Они остановились у дощатого заплота. Там, за заплотом, — приисковая контора, продснаб, клуб.
— Давайте в аммоналку! — предложил Дима: ему, как всегда, не хотелось домой. — Там обговорим все. И день назначим.
— Не могу я сейчас, — ответил Володя, — дело есть…
«Надо к Нине зайти; все же глупо получилось!»
— А мне ужин надо приготовить, — ответил Веня. — Дядя Яша после ночной смены сразу на охоту ушел, должен вот-вот воротиться.
Дима недовольно повел носом и вдруг, заглянув в пролом заплота, сказал:
— Что это народ в клуб валит? Митинг, что ли? Может, сводка новая? А ну за мной!
Мальчики проскользнули в полутемный зал.
На сцене громоздились черные и белые овчины — от них шел острый и приятный дух; навалом лежали грубошерстные серые катанки и изжелта-белые чесанки; пестрой горой высились свитеры, фуфайки, джемперы, в другой горе — телогрейки и ватные брюки черного и стального цвета. В разных местах лежали грудами носки.
— Больше нашего набрали… — заговорил было Веня.
— Тихо ты, Свист! — сердито сказал Дима. — Помалкивай!
За столом, покрытом красной скатертью, сидели Бобылков и Карякина.
Бобылков, принимая от пожилого, в черной спецовке рабочего какие-то вещи, говорил:
— Терентьев Аким Карпович, слесарь-ремонтник, беспартийный — полушубок новый и бурки справные. Записали? Так, Аким, — пропел Бобылков, — не подвел старую гвардию!
— Точно: гвардия старая, а полушубок новый, — ответил Аким Карпович. Он повернулся боком и показал ребятам черный ус, приподнявшийся в улыбке.
— Правильно, правильно, — согласился Бобылков и как-то аппетитно, вкусно похлопал по полушубку ладонью.
— Все, Аким Карпович, — сказала Карякина. — Иди ужинай.
Слесарь повернулся, чтобы идти. В это время одним прыжком выскочил на сцену Сеня Чугунок. Он чуть не столкнулся с Акимом Карповичем.
— Осторожней, парень! — сказал тот, приостановился и удивленно спросил: — А ты зачем пожаловал? Ты что, в комиссии состоишь?
— Зачем — в комиссии? — весело и зычно ответил Чугунок. — Ну-ка, Любовь Васильевна, записывай побыстрее товарища Металликова, а то, вы же знаете, мне в вечернюю, драгу запускать.
Он вынул из бумажного свертка разовую фланелевую рубашку и развернул ее.
— Новая, раз только и надеванная. Ловите! — Он перебросил рубашку Карякиной.
— Без фокусов, Сеня, никак не можешь! — Карякина подхватила рубашку на лету. — Рубашка подходящая, теплая… Записывать?
Бобылков посмотрел на рубашку, розово сверкнувшую под лампочкой, потом перевел взгляд на Сеню и открыл рот, собираясь что-то сказать.
Тяжелая рука слесаря вдруг легла на руку Карякиной; слышно было, как хрустнул, сломавшись, грифель карандаша.
— Любовь Васильевна, не принимайте. И ты, Сеня, погоди.
Чугунок уже пошел было к краю сцены, но тут повернулся к слесарю:
— Что за шутки, Аким Карпович? Или вы не видели рубашку? Так посмотрите… очки наденьте. — Он схватил со стола рубашку, снова развернул и поднес к лицу пожилого слесаря. — Говорят вам, рубашка раз только и надеванная.
— Правильно, позавчера по ордеру получил! — подтвердил начальник продснаба.
Слесарь подошел к Чугунку вплотную, протянул руку, но, вместо того чтобы взять рубашку, быстрым движением прикоснулся к пуговицам наглухо застегнутой телогрейки. Она распахнулась, обнажив на секунду коричневое, плотное, мускулистое тело. Чей-то вздох раздался в зале. Дима оглянулся, но никого не увидел в темноте, только смутны ряды стульев и неясно очерченные колонны. Дима снова взглянул на сцену: Чугунок бросил рубашку на стол, с силой оттолкнул слесаря и быстро застегнул телогрейку.
— Последняя у него рубашка эта! — сказал слесарь. — Вот что!
Карякина взяла рубашку и протянула Чугунку.
Тот отступил на шаг и заложил руки за спину.
— Возьмите, — сказал Бобылков. — Не лишняя она у вас. По ордеру дали, потому что с вами случай такой произошел… Последнюю рубашку не возьмем.
— Последняя? Да, последняя! — крикнул Чугунок. — А жизнь у бойца не последняя? Она ему что — лишняя? Ее снова не наживешь. Я-то рубашку наживу. А вы… вы… бюрократы!
Молчание показалось ребятам долгим.
— Я вас прошу, я вас очень прошу, — сказал Сеня.
— Ну что ж, давай, чертушка! — сказала Карякина. — Может, эта рубашка кому-то счастье принесет.
25
Ребята молча шли вдоль высокого дощатого заплота приисковой конторы. На облетевших березах лепились одинокие пожухлые листья. Дима подбирал камешки и метил ими в стаи ворон, шумевших на верхушках оголенных лиственниц. Веня шел с независимым видом, заложив руки в карманы полушубка. Мальчики словно боялись заговорить друг с другом. В ушах еще звучали слова Чугунка: «А жизнь у бойца не последняя?»
Володя остановился у высокой березки. От единого ствола, разделившись в метре от земли, шли рядышком два ствола потоньше.
— Вот рогатку бы такую большую сделать из этого дерева… — начал фантазировать Веня. — Да-алеко можно было бы камень закинуть.
— Ну да, прямо в немцев пулять, — посмеивался Дима.
— Эх, ребята, — сказал Володя, — до чего хороший наш Чугунок! Последней рубашки не пожалел!
Веня словно ждал этих слов:
— Любовь Васильевна даже заплакала, так, — чуть-чуть.
— А ты видел, что ли, как слезы катились? — попытался оборвать Дима.
— Видел! А Тамаркин отец что сказал? Говорит: «Мы про тебя, Сеня, во все газеты пропишем и портрет напечатаем».
Володя посмотрел на Диму.
— Ты слышал?
— Не говорил он этого, — с досадой сказал Дима. — Это уж Свист сочинять начинает.