Второе зрение

В изголовье я увидел тумбочку с разложенными на ней хирургическими инструментами и только теперь обратил внимание на то, что в правой руке Голубаева, упавшей со стола, зажат скальпель. А когда мой взгляд скользнул ещё ниже, стало совсем не по себе: в небольшом алюминиевом тазике на полу валялся шприц с разбитым цилиндриком, окровавленные ватные тампоны и… два глазных яблока. Я узнал их — мутные, словно забрызганные разбавленным молоком! — и содрогнулся, когда сообразил, что Голубаев удалил себе оба глаза, вгонял иглы в лицо и вообще проделывал над собой что-то дикое и непостижимое, пока не потерял сознание от боли.

Истерический крик соседки Голубаевых отрезвил меня. Я быстро выдернул из розетки штепсельную вилку аппарата — и гудение прекратилось. С помощью ничему не удивляющейся Ксении Андреевны я осторожно удалил иглы, торчавшие на щеках, на подбородке, из-под век. Мы завернули Павла Родионовича в простыню и отнесли в машину.

Через несколько минут он был доставлен в хирургическое отделение городской больницы. В предварительном диагнозе я записал сильнейшее нервное расстройство. А что ещё могло тогда прийти мне в голову?

С великим трудом дотянул я до конца дежурства. Перед моими глазами всё стояло синюшное лицо Голубаева, утыканное иглами. Нет, то, что сделал с собой Павел Родионович, не могло быть результатом нервного потрясения. Ставя предварительный диагноз, я просто не имел времени для раздумья, иначе не написал бы такого. Только теперь меня осенило: не слабость, а большое сильное чувство руководило нейрохирургом, он шёл к какой-то цели, и даже слепота не смогла остановить его. Это чувство прорывалось в его лекциях, а я, наивный чудак, думал тогда о ниточке, связывающей Голубаева с жизнью. Какая там, к дьяволу, ниточка! Тысячи стальных тросов и те будут очень бледным сравнением.

Едва сдав дежурство, я сел в трамвай и через четверть часа уже входил в клинику. Там я разыскал Костю Чащухина, своего однокурсника и старого друга. Костя работал хирургом, успехи его были не в пример моим, о нём уже поговаривали в городе, даже писали в областной газете.

Костя провёл меня к себе в кабинет, попросил сестру принести для меня халат.

— Без сознания, — сказал Костя, — но жизнь вне опасности. Шок. И большая потеря крови.

— Но в чём дело, как ты думаешь?

Костя подёргал рыжие баки, которые делали его похожим на Пушкина.

— Мы вызвали жену. Думаю, она нам всё объяснит. Или он сам, когда придёт в себя. Но твой диагноз…

Я замахал на Костю руками.

— Не то, конечно, не то! Но ничего другого я придумать не смог. А времени в моём распоряжении, сам знаешь, сколько бывает.

— Знаю, как же…

— Лицо у него всё ещё синюшное?

— Да. И мне кажется, дело тут не в кислородном голодании. Просто кожа обработана каким-то раствором. Пройдём в палату?

Павел Родионович лежал на спине, дышал чуть заметно. Около постели сидела дежурная сестра. Она шепнула:

— Наполнение стало почти нормальное.

Мы долго молча смотрели на лицо Голубаева с серовато-лиловой кожей.

Днём я отсыпался после дежурства. А под вечер снова отправился в клинику. Но Кости не было, а без него пройти к Павлу Родионовичу я посчитал неудобным. Мне сказали, что он пришёл в себя, однако очень слаб.

Не знаю, почему, но я почувствовал несказанное облегчение.

На следующее утро, когда Костя встретил меня, было у него какое-то странное, взволнованное лицо. И пока я надевал халат, он топтался около меня, дёргал себя за баки.

— Прилетела Мария Фёдоровна, — сказал он. — У него в палате.

— Ты говорил с ней?

— Нет, ещё не успел. Но тут и без того уже такое происходит…

Костя уставился на меня, словно это со мною произошло что-то невероятное.

— Ну? — Я справился с халатом и вопросительно посмотрел на своего товарища.

— Понимаешь, он видит.

— Кто видит? — не понял я.

— Павел Родионович, кто же ещё?

Я посчитал его слова за шутку, едва не рассмеялся, но Костя продолжал смотреть на меня таким напряжённым взглядом, что я осёкся.

— Послушайте, товарищ хирург, — сказал я, — ведь Голубаев удалил себе даже то, что ещё могло называться глазами.

— Вот именно, — в голосе Кости была растерянность. — Вопреки всему. И я бы никогда не поверил, если бы сам в этом не убедился.

— Но как же так? — пробормотал я.

Он развёл руками.

И вот мы входим в палату. Около постели Голубаева сидит жена. Приветливая Мария Фёдоровна очень мало изменилась за эти годы, а в белом халате вообще кажется воплощением доброты.

Павел Родионович лежит на спине, и я вижу его чётко очерченный профиль с запавшими на пустых глазницах веками.

Костя приблизился к постели, спросил:

— Как вы себя чувствуете, Павел Родионович?

— Ничего, коллега, сносно. А это кто с вами?

Я стоял несколько сбоку, да ещё позади Кости, и не произнёс ни звука, так что угадать моё присутствие Голубаев не мог. Он должен был только увидеть меня!

Мы с Костей переглянулись.

— А, вспоминаю, вспоминаю, — сказал Голубаев, — тот самый молодой человек, который любил задавать мне вопросы, да всё этакие, с подкавыкой. Если не ошибаюсь, мы тёзки.

— Как вы могли узнать меня? — изумился я.

— Зрительная память, коллега.

— Вы… вы видите?

— Разумеется.

Тонкие губы Павла Родионовича дрогнули в торжествующей улыбке. Он шевельнулся, Мария Фёдоровна поправила на нём одеяло.

— Но чем?!

— Лицом. Точнее, кожей лица.

— Кожей? — Я подошёл ближе, всматриваясь в серо-лиловое лицо Павла Родионовича. Неподвижность его оказалась обманчивой. Я заметил, что кожа лица Голубаева находится в непрерывном едва заметном движении.

— Вы хотите сказать, что использовали эффект Розы Кулешовой?

— Вы угадали, любитель каверзных вопросов.

— Позвольте, — запротестовал я, — но «видеть» кожей можно только при непосредственном контакте с объектом. А вы…

Голубаев нетерпеливо перебил меня:

— А я чуточку учёный.

— Ты невозможный человек, — вмешалась в разговор Мария Фёдоровна. — Ты нарочно спровадил меня к Наденьке, знал, что я бы никогда не допустила такого безумства. Представьте себе, — она повернулась ко мне, — никто ни в Москве, ни в Бухаресте, ни в Пекине не решился проверить на человеке идеи Павла. У профессора Литвиненко гибли все подопытные животные, на которых он испытывал совместное воздействие лёгкой воды и высокочастотных ударов на нервные сплетения. И обезьянки, и морские свинки, и кролики…

— Эка, нашла с кем меня сравнивать, — обиделся Павел Родионович. — Я-то существо немного более совершенное.

— Ты не подумал обо мне, — с грустью упрекнула мужа Мария Фёдоровна.

Голубаев ещё слабой, плохо слушающейся рукой разыскал пальцы жены. Она ласково приняла её, подняла, прижала к своей щеке.

— У меня очень страшное лицо? — спросил Павел Родионович. И, так как мы все трое медлили с ответом, он сказал: — Это должно пройти, нечто похожее на слабый ожог. Помнишь, Машенька, как боялся Гринчас за свою лёгкую воду? Будто вручал мне атомную бомбу. Раствор, которым я обработал кожу, — пояснил Голубаев мне и Косте, — компонент обыкновенной воды. В молекулу её входит атом кислорода с атомным весом пятнадцать.

— Да разве есть такой? — удивился я.

— Отыскался. В воде ещё многое отыщется. Да вы что, молодые люди, стоите? Присаживайтесь.

Я буквально плюхнулся на стул. Всё происходящее казалось мне ненастоящим. Но не верить было невозможно. Голубаев не мог бы так разговаривать со мной, если бы не видел меня. Он безусловно видел!

Костя остался стоять. Он всеми силами старался держать себя как врач, столкнувшийся с новым видом заболевания, симптомы которого не укладываются ни в какие известные ему нормы. Что бы там ни было, а перед ним прежде всего пациент, больной человек. Увы, голос Кости явно фальшивил.

— Итак, вы видите, — констатировал Костя. — А как это сказывается на вашем общем состоянии?