Страница 2 из 38
Пассажиров немного рассмешил этот медлительный рассказ на северошвейцарском диалекте; даже Лиза легко догадалась, что лодочник толкует о Ниагаре. Вспомнили, что похожий рассказ слышал здесь и Карамзин.
Герцен торопился в Сен-Галлен, а дальше во Фрейбург и Берн; у него было много забот и материальных трудностей, ездить такой большой семьей было сложно и дорого, но он привез сюда жену и детей через Цюрих из Люцерна показать Шафгаузенский водопад. Он был убежден, что красоты природы обогащают и облагораживают юные души, учил эти души умению удивляться и радоваться красоте.
В первом же деловом письме другу своему Николаю Платоновичу Огареву в Женеву среди многих неотложных распоряжений, советов, вопросов и издательских соображений по делам газеты «Колокол» Александр Герцен не позабыл прибавить строку:
«Водопад хорош, и очень, внизу — вероятно, ты его видел».
И подписал: «Шафгауз — Сен-Гален, 1 августа 1868 г. возле водопада».
2
Вагон перестало покачивать. Ноющий звук от подтянутых проводником ручных тормозов больше не проникал в купе. Но внезапное наступление тишины нарушило сонное забытье пассажира. Он приподнялся и глянул в окно.
Что это? Ольтен? Энзинген? Или Золотурн? А может, Биль?
Названия здешних станций он знает только понаслышке или из справочника для путешествующих. Он впервые едет среди Альп. Вчера, рано утром, скорый поезд, Д-цуг, как их называют в Германии, вышел из Франкфурта-на-Майне. Поздний обед пассажир вкушал в Баден-Бадене, а ужинал на станции Базель, уже за швейцарской границей. Вот это современные скорости, достойные нынешнего, 1869 года! Еще лет двадцать назад, в его молодости, это было бы совершенно немыслимо. Промышленный прогресс, господа!
…За вагонным окном растаяла августовская ночь. В утреннем сумраке ландшафт обозначался лишь черными и белыми штрихами, без оттенков и красок, как на проявляющемся фотоснимке.
Горный белопенный ручей срывался чуть поодаль в черную пропасть. За нею в призрачном полусвете угрожающе придвинулись к дороге громады серых, безжизненных утесов. Несколько двухэтажных домиков с крутыми кровлями казались лишенными жизни и обитателей. На бесцветном небесном полотне смутно выступали снежные шапки далеких вершин, выгибались черные спины хребтов, и уже готовился порозоветь и засверкать одинокий, неподвижно устремленный в зенит ледяной пик. Все это воплощало вечность и величие, могущество первозданных сил, застывших в безмолвии льда и камня. Лишь поток, тоже холодный и враждебный живому, с огромной скоростью нес в провал белую от ярости пену.
Человек со стесненным сердцем глядел в окно. Пугающая близость бездны, куда рвался поток, холодила душу, ужасала и в то же время неотвратимо влекла к себе, бередила слабое, хрупкое человеческое сердце. У пассажира оно пошаливало не первый год. Сказалась Крымская кампания, особенно памятное сражение на речке Черной в августе 1855-го, батальные невзгоды и пулевая рана при отражении ноябрьского штурма союзников перед тем, как войска наши оставили севастопольские руины и окопы. Потом хлопотная служба старшим адъютантом при штабе 2-го армейского корпуса… Были и иные, тайные причины для бессонных тревог и острых волнений, нарушающих спокойный сердечный ритм. Табачок крепчайший да пирушки офицерские — где уж тут было беречь покой сердечных мускулов и клапанов!
Обычно природа нисколько не волновала его, но здешний дикий горный ландшафт вывел из душевного равновесия. Пассажир ощущал уже нечто вроде приступа дурноты. Чтобы отвлечься, он стал рассматривать обстановку своего купе, рассчитанного на четверых сидящих: два дивана, обшитые красным плюшем, четыре медных крюка, заботливо начищенные ручки, багажные сетки, плисовые[1] шторки, полированные планки стен.
Ночные часы он провел среди всей этой дешевой роскоши в одиночестве: вчерашние попутчики покинули вагон в Базеле, а проводник, или по-местному — шаффнер, пожилой усатый баварец, настоящий диктатор со всеми едущими, ни разу не заглядывал в двери купе после границы. Видимо, считал русского гостя — ден гнедиген руссишен херрн — немаловажной персоной, чей сон попусту беспокоить не следует!
А тому хотелось узнать у проводника о некоторых здешних обстоятельствах. Вчерашние соседи были итальянские немцы, неважно понимавшие по-французски, и все-таки из смеси их итало-франко-немецкого диалекта он кое-что выяснил для самого близкого будущего. Попутчики жили в Базеле, но часто навещали родственников в Женеве. Там, оказывается, их зять владеет маленькой, но известной в городе ресторацией «Кафе де мюзее», то есть кофейней близ Женевского художественно-исторического музея с его великими сокровищами искусства и науки.
Собеседники с гордостью поведали чужестранцу, что в кафе их зятя можно всегда встретить известных ученых, художников, писателей и ценителей искусства.
— Из какой вы страны, синьор? И что интересует вас в Швейцарии? — осведомились попутчики на прощание. Услыхав, что интересует его издательское дело и что он уроженец Российской империи, благожелательные иностранцы посоветовали ему непременно посетить в Женеве родственное им кофейное заведение, любимое, по их словам, и русскими туристами, даже графами и князьями.
— Я… выпечен из другого теста! — мягко отвечал гость из России. — Человека красит не титул!
— О да, синьор! — радостно закивали собеседники. — Но даже некоторые ваши князья бывают подчас большими оригиналами, непохожими на других, обыкновенных аристократов. Мы видели не раз в Женеве русскую княгиню Оболенскую, которая сочувствует тем полякам, кто дрался за свободу Польши против войск императора Николая Первого. У нас здесь хорошо помнят и очень уважают российского князя Петра Долгорукова. Он многие годы жил в Женеве и недавно скончался в Берне. Он тоже был большим издателем, и писателем, и ученым.
Пассажир слушал собеседников с явным интересом.
— Вам приходилось встречать этого князя? — спросил он несколько настороженно. — Я теперь припоминаю, что такой князь-вольнодумец действительно жил эмигрантом в Швейцарии… А скажите, вам не случалось слышать в Женеве и такую фамилию: пан Тхоржевский?
— Кажется, нет, синьор, ведь и мы… выпечены из другого теста. Мы лишь видели князей и княгинь и могли бы только прислуживать таким господам, но совершенно убеждены, что наш зять в Женеве охотно поможет синьору найти его знакомых или клиентов!
Едва жизнерадостные попутчики оставили купе, пассажир из России достал карманный журнальчик в кожаном переплете и пометил на одном из листков:
«Женева. „Кафе де мюзее“…».
Его собеседники и не подозревали, сколько мыслей и тревожных эмоций вызвало у соседа-пассажира одно лишь упоминание имени князя Петра Долгорукова!
3
…Князь Петр Владимирович Долгоруков — натура сложная, противоречивая, будто сотканная из сплошных контрастов.
«Кривоногий» — такую кличку дали юному аристократу, князю Петруше, сверстники по Пажескому корпусу. Врожденный недостаток — сильная хромота — озлобил его с детства. Он с ненавистью, молча кривя лицо, прислушивался к шепоту насмешек, хихиканью товарищей. Они рано почувствовали его острый иронический ум, злопамятность и мстительность. Вместе с тем он был очень честолюбив, высокомерен, заносчив. Завидовал чужому успеху и хотел играть крупную роль в обществе. Казалось, что это было ему заранее обеспечено знатностью рода, богатством, склонностью к научным изысканиям и незаурядными способностями.
Однако, несмотря на умственное превосходство над многими, более счастливыми, чем он, избранниками фортуны, он сам портил себе карьеру то непозволительными шутками, а то и тайными интригами, выплывавшими наружу. За дерзкую шалость его очень рано прогнали из камер-пажей. И этим навсегда закрылся ему путь к чинам придворным. Весь собственный род он считал тоже несправедливо обойденным — по его мнению, князья Долгоруковы были бы уместнее на российском престоле, чем бояре Романовы, тем более что династия эта с Петра Второго фактически прекратилась по мужской линии. Сам же Петр Владимирович происходил от долгоруковской ветви древних князей Оболенских. Род этот велся от князя Михаила Черниговского, замученного в татарской орде после отказа поклониться тени Чингисхана, за что церковь причислила князя Михаила к лику святых.
1
Плис — дешевый бархат.