Как изгибали сталь

Этот же комроты Коган еще один раз спас отца от верной гибели. Стоял отец на посту – охранял землянку с задержанным шпионом. Русский, бывший офицер, попал в плен, был завербован, обучен и заброшен в тыл наших войск с радиостанцией. Считай, уже приговоренный к смертной казни. Вдруг отец слышит, что-то шуршит у окошечка землянки. Он туда, а этот шпион свои сапоги хромовые через прутья решетки проталкивает.

– Отойди от окошка, – командует отец.

А шпион протолкнул и второй сапог, и говорит:

– Мне уже сапог не носить, а тебе они пригодятся.

Отец вызвал начальника караула, как по Уставу положено. Пришли, а шпион им говорит, что часовой зашел в землянку и насильно снял с него хромовые сапоги. Сам без сапог, а сапоги аккуратненько у двери в землянку стоят. Кому поверили? Конечно, шпиону. Смертник врать не будет. Прямо на посту произвели смену, забрали автомат, ремень и посадили в соседнюю землянку-камеру под такой же замок. Спасибо Когану. Написал рапорт о том, что для того, чтобы войти в землянку, часовой должен иметь ключ от навесного замка, который находился у начальника караула. Часовой уже три года на фронте и жизнью рисковать из-за каких-то сапог не будет. И сапоги он никуда не прятал, а поставил на видное место, чтобы доложить о случившемся. И часовой же вызвал начальника караула для доклада о случившемся. Посмотрели, а действительно надо открыть замок, чтобы в землянку войти. Сапоги никто никуда не прятал и часовой доложил обо всем начальнику караула. Освободили. Скажи спасибо командиру роту.

Я уже позже спросил отца, как он относится к евреям.

– Сынок, – сказал мне отец, – если ты будешь кого-то и в чем-то превосходить, то эти люди будут твои злейшие враги, хотя ты им ничего плохого не сделаешь. Не верь тому, что про них говорят. У каждого народа есть плохие люди. Хороших людей все равно больше. И запомни, если бы не евреи, то не было бы Бога, и отца у тебя не было бы.

Тогда же мне отец и сказал то, что запомнилось навсегда:

– Не хвались тем, что ты русский, пусть другие люди о тебе скажут, что русские хорошие люди.

Рассказывали в «клубе» и анекдоты. Как правило, нейтрального содержания, чтобы никто из известных людей там не засветился или, не дай Бог, про решения партии и правительства. Всегда про иностранцев и про русского Ивана – он среди них лучший.

Осознание услышанного приходит потом, когда человек начинает узнавать то, что он ранее слышал на уроках истории, в книгах, в кинофильмах, из рассказов ветеранов.

Отец только удивлялся, когда я его потом просил рассказать про войну и напоминал эпизоды, которые слышал в раннем детстве.

Однажды, уже в зрелом возрасте я спросил отца, почему он до сих пор ничего не говорит о войне. Посмотри кругом, всюду ветеранские организации, фильмы о войне, книги о войне, стихи о войне. Телевизионные передачи, радиопередачи, у нас до сих пор осталось с кровью впитанное чувство – «убей немца». И за границей то же самое.

– Знаешь, сынок, – сказал мне отец, – когда-то и я был таким же. Стоило нам собраться где-то в количестве больше двух человек, то ли за бутылкой, то ли без бутылки по работе, сразу начинались разговоры о войне, кто и где был, что он делал, кто и сколько немцев убил, как жили в Германии после победы, как освобождали те или иные города. Много на войне было того, о чем можно рассказывать, рассказывать и рассказывать. И у твоего отца, как и у всех, было что порассказать. Иногда фронтовики в чем-то не соглашались по поводу того или иного эпизода войны, характеристик командиров и генералов, дело доходило до того, что начинали хватать друг друга за грудки, бить по морде, благо, если ты в людей стрелял, то угрызений совести от того, что кому-то нос расквасишь, никогда не возникает. Подумаешь, какое дело. Драка – это как бой. Один раз подрался, два раза подрался, а потом уже будешь распускать кулаки, куда ни попадя, пока не найдется боец, который тебя отделает, да еще ногами попинает так, что потом человек начинает задумываться, а стоило ли кулаки распускать. В войне мы показали, что, несмотря на нашу отсталость, не стоит русских задирать, долго запрягают, зато потом несутся во весь опор. А война – это болезнь, и всех участников войны надо серьезно лечить.

По рассказу отца, году в 1954-м на медобследовании, а завод наш как военная организация и обследования были ежегодные, обнаружили у него свинец в крови. Он тогда в основном со свинцом работал, паяли свинцовые соединения охладителей, делали свинцовые покрытия, под горелкой свинец расплавлялся, как вода, и нужно было ухитряться не слить его, а равномерно распределить по поверхности трубы или стыка. Пары свинца опасная штука. По тогдашним временам, крест на бате поставили.

В войне за пять лет уцелел, как-то снаряды и пули мимо летели, а тут в мирное время свинцовая пуля подкосила. Работу со сваркой ему запретили, стали кормить разными лекарствами, на курорты отсылать за казенный счет. У нас тогда мало кто видел хорошего, а он поездил по ю́гам, процедуры принимал, и без женщин не обходилось, и все разговоры снова сводились к войне. Лечение результата не давало. А тут закончилось дело «врачей-вредителей», стали возвращаться врачи еще с дореволюционным образованием и с фамилиями не совсем русскими.

– При чем здесь фамилии, – говорил отец, – специалист это и фамилия, и должность, и звание. Если еврей, то ты у него лечиться не будешь? Ну и не лечись. Иди, ищи себе другого врача.

Вернулся и заводской доктор. Его за глаза звали «батенька», потому что он ко всем, невзирая на возраст», обращался «батенька». Пришел и отец к нему.

– Так, батенька, – говорит он, – чего же это вы не лечитесь? На курорты ездили, процедуры принимали, а уровень свинца в крови и не понизился. Вы что же, белокровие себе хотите заработать?

– А что делать, доктор, – говорит батя, – испробовал все, что было возможно, а толку никакого, и фронтовые рецепты по выгонке всяких хворей, и методы дедовские и все без толку.

– Ладно, – говорит доктор, – есть у меня рецепт, но только ты об этом никому не говори: тебя на смех поднимут, а меня с работы выгонят. Все равно я на прицеле из-за своей фамилии да из-за родственников моих, что в госпиталях работали и в белых, и в красных. Должен ты, Иван, каждый день выпивать по поллитровке хорошего вина, виноградного, и лучше красного. Учти, что ты будешь пить лекарство, а не вино. Даже вода становится горькой, если ее как лекарство пьют. Не вздумай пить вместе с кем-то. От одной бутылки наши мужики только трезвеют. Иди домой, выпей бутылку сам, жене рюмочку налей, объясни, что к чему и попроси языком не трепать.

– А как же компания наша, ведь обидятся мужики? – спрашивает отец.

– Ничего, пообижаются и перестанут. Вот что еще посоветую, – сказал доктор, – говори поменьше о войне. Эти рассказы, как наркотик. Чем больше говоришь, тем больше хочется говорить. Тем больше у человека развивается чувство того, что именно он на войне совершил нечто такое, от чего война пошла совсем не так, как ее задумывали генералы и что подвиги его по-настоящему не оценены. Развиваются неврозы, когда любое слово кажется оскорбительным для ветерана. Эти исследования проводил еще мой дед, участник русско-турецкой войны и балканского похода. Но его исследования посчитали вредными и запретили дальше проводить мероприятия по адаптации участников боев к условиям мирной жизни. А последняя война в пример тем войнам не идет.

– Вот с тех пор, – сказал мне отец, – я и не «тусуюсь», как говорит молодежь, на встречах ветеранов. К чему нервы бередить? Всех павших друзей я помню поименно, где, кто и когда и в День Победы обязательно рюмку за них подниму. Можно вспомнить раз, два, но ежедневно прокручивать в памяти один и тот же фильм никакое сердце не выдержит.

Так вот о лечении отца вином. Через полгода медкомиссия. Все-таки нашли какие-то остаточные явления свинца. Еще через полгода допустили к работе в качестве газоэлектросварщика. Вероятно, когда паял свинец, была какая-то неполадка в противогазе, раз пары свинца в организм проникли.