Страница 7 из 23
— А-а-а!
Он все-таки дал вокруг дома кругаля, оббивая ступни в тонких шлепанцах о твердую землю. Воздух от дыхания завивался бурными, быстро тающими клубами. Смотрите, завидуйте, я — две главы! Вины не снимаю, но все же…
Мостки через канаву, ветки черноплодной рябины, опасный участок между подбитыми досками грядками. Ф-фух! Забежав в дом, Виктор почувствовал, что голоден. Что там было вчера? Ни черта ведь не доел! Разбросал, помнится, огурцы по дому.
Вареной картошки в кастрюле было еще прилично, и одну он схрупал так, ухватив жадными холодными пальцами. Остальные порезал в сковороду. Затем вскрыл банку тушенки, располовинил ее ножом и вывалил измельченную половину в картошку. Экономия должна быть! Включил электрическую плитку.
Лишнее ведро воды — товсь! Побежали.
Еще не согревшись, на одном непроходящем энтузиазме, Виктор выскочил к колодцу, накрутил цепь, достал ведро, перелил, плеснув на ногу. Эх! Рванул в дом. Самоубийца, что и говорить! О петельке вон недавно думал.
Его передернуло от противной, скользкой мысли.
Ведь черт-те что! Только настроишься, только окинешь мир довольным взглядом, обязательно твой мозг разродится какой-нибудь дрянью. Мол, чего ты радуешься, чего ты скачешь тут, морозишь, понимаешь, и верхи, и низы. Помни о смерти.
Тьфу!
Виктор в раздражении поставил ведро на пол у печи, постоял, перемалывая внутри себя неприятное, действительно какое-то скользкое ощущение.
На электроплитке зашкворчала, запахла на тушеночном жиру картошка, и Виктор мгновенно переключился, заелозил прихваченной деревянной лопаткой по модному непригорающему покрытию — слаб человек, и мысли у него слабые.
Так, что там в третьей главе?
Он вдруг задумался: для чего я, собственно, пишу? Ведь простая получается история. Разбойничает в Боголюбске банда Фрола, "бомбит" склады с тканями, катается по "малинам", бьет милиционеров из подворотен. А противостоит ей Елохин, Семен Петрович, с отделом розыска, в штате которого значатся лишь пять человек. Пять человек на весь славный город Морозовских и Бурцевских мануфактур.
Нет, подумал Виктор, застыв с лопаткой, как в карауле. Не в этом дело. Я хочу показать, что мы утратили. Что люди раньше знали, зачем они живут и во имя чего умирают. Что они видели будущее, светлое будущее для всех, как бы пафосно это не звучало. И приближали его изо всех сил. А что приближаем мы сейчас?
— Ах ты ж!
Вскрикнув, Виктор выключил плиту и принялся спешно переворачивать подгоревшую на непригорающей сковороде картошку. Минуты три он подержал блюдо под крышкой, затем выставил на гнутую железную подставку на стол. Нет, кто не ел со сковороды, собственно, ничего не понимает в еде.
И подпись: Виктор Павлович Эн…
Ему неожиданно пришло в голову, что Елохин станет своеобразным противовесом его гнилым романным героям. Он будет цельный, твердый, точно знающий, что он и зачем. Укор нынешнему Елохе. Укор вчерашнему Виктору. И вся его жизнь будет жизнь ради людей и ради их будущего. Кому сейчас такое под силу? Чай без сахара, ночь без сна, краюха хлеба — на целый день, и ее-то делишь надвое, подкармливая Вовку-беспризорника.
Агитка? Да, черт возьми, да!
Тогда и библия — агитка. И "Дети капитана Гранта" — агитка. И "Хищные вещи века". Каким быть человеку, каким должен быть человек. Хорошие книги воспитывают, поднимают, окрыляют людей. Делают их лучше.
Виктор сел за стол, вооружился куском хлеба. Поискал глазами. Ага, поднесите мне вилку…
Картошка, пусть и слегка подгоревшая, с тушенкой пошла замечательно. С огурцами и вовсе образовалось гармоническое сочетание.
Он вдруг улыбнулся, качнул косматой головой.
Странно, как быстро может меняться все в человеке. Писать хочется, аж зудит. Вот сейчас печь протопим…
Разгоралось в этот раз тяжело, газета гасла два раза, так и не подпалив завернутые в нее щепки. Виктор даже плюнуть хотел на это дело. Но огонь, подбадриваемый матюгами, все же потихоньку занялся и побежал вверх по домику из поленьев.
В окнах звенел день. Снаружи, кажется, теплело. Солнце квадратами прорезалось сквозь переплеты рам. На тракторе с прицепом в хозяйство к председателю проехал Лешка Пахомов. Голова его желтым одуванчиком болталась в остекленной кабине. С бидоном молока прошла Нинка Северова.
Виктор поглазел минут пять на активную уличную жизнь, вернул сковороду на плитку, дождался первой, еще едва ощутимой, идущей от печки волны тепла и снова взялся за тетрадь. Третья глава, так или иначе.
"…Теплицкий считал, что разбирается в людях. Одно время даже физиогномистикой увлекался, выявляя пороки и слабину собеседника через непроизвольные движения лицевых мышц во время разговора. Специалист он был высокого класса и нащупывал душевные "мозоли" уже механически, так сказать, в силу профессионального навыка.
Но сейчас растерялся.
Человек, сидящий перед ним, смотрел на Теплицкого как на моль. Невысокий, в темном пиджаке, в серой, прячущейся под пиджаком косоворотке, он казался невыразительным и ко всему на свете равнодушным. Наметанному глазу Теплицкого не за что было зацепиться. Разве что за легкую синь кожи в месте сведенной наколки.
— Вы, простите, по какому вопросу пожаловали? — Арсений Федорович нервно отстучал пальчиками по столу. — Вы из каких, если можно так выразиться, пенатов?
— Из революционных, — усмехнулся человек, и мороз продернул Теплицкого по коже между лопаток. — Из революционнно-реквизиционных…"
Третья глава проутюжила страницы паровым катком. Виктор полез в комод за новой тетрадью и с оторопью обнаружил густую синь в окнах. Вечер, глубокий вечер.
Так, что же дальше? Фрол разграбил склад господина Теплицкого, оставив любителя физиогномики истекать кровью. Фрол тоже символ, символ хаоса, беззакония, неправды, человек с ледяными глазами, то буйный, то хладнокровный, и чертовски удачливый.
Дьявол?
Размышляя над природой Фрола, Виктор выпил воды, наколол и отправил со сковороды в рот последние дольки. Нет, подумалось, сегодня уже все. Хватит. Целый день куда-то отлистнул с утра. Теперь хорошо бы…
Накинув фуфайку на плечи, он сходил до нужника, тужась под светом моргающей лампочки, прочитал статью писателя, которого не запомнил. Писатель клеймил бесчеловечность сталинско-бериевского режима и невозможность писать без оглядки на профильные отделы НКВД-МГБ-КГБ. Пожалуй, молодой Виктор еще повелся бы на всплеск родственной, в творческом смысле, души, ужаснулся, посочувствовал, воспылал злобой. Но Виктор середины девяностых относился к таким всплескам уже критически. В общем, дерьмовая статья отправилась по назначению. То есть, в дерьмо. В самую дырочку нужника.
За забором в вечерней мгле протарахтела мотоколяска — Ванька Жердин возвращался из областного центра. По дальней обочине прошла, не видя Виктора, Лидия. Платок, снятый с головы, как флажок мелькал на уровне колена. Откуда, интересно? Из магазина? Так ведь пустая вроде бы. Скорее всего, от Пахомовых. Лешка со своей месяц как расстался, протрезвел, позвал на замену, видимо…
Вернувшись в дом, он вдруг задумался, когда в человеке происходят перемены. Что нужно, чтобы человек все в себе перевернул? Внешние условия? Окружение? Какой-то спусковой механизм? Нет, не вывести однозначную рецептуру.
Елохе вон все нипочем. Дети голодные, жена на двух работах бьется… Ничего не нужно Елохе. То ли сломалось что-то внутри, то ли жил он таким вот сломанным всегда. А ведь чтобы изменить себя, человек должен этого хотеть. Хотеть! Душа у него болеть должна! Но есть ли душа у Елохи? Есть, наверное. Заяц — в сундуке, в зайце — утка, в утке — яйцо, а уж там и до души сапогом подать…
Виктор сдвинул занавески на окнах, разделся, закрыл заслонку в прогоревшей печи и лег в постель. Натянул одеяло до подбородка. Это старость, подумалось ему. Немощь. Когда все, что можешь, это размышлять. Жизнь ушла, жизнь почти кончилась, остались воспоминания, и они ворочаются во тьме мозга, изменяясь, приобретая розовый цвет молодости или черную окраску нынешних дней. Возможно, это усталость от самой жизни. Устало одряхлевшее тело, устал разум. Все передумано несколько тысяч раз, все ответы найдены и забыты, и снова найдены, потому что все ответы просты: жизнь кончается.