Страница 7 из 25
И Галчиха опять вздохнула, думая о том, что не поднимаются у нее руки бить ее красивую, чернобровую Груню.
— Что же ты не бьешь меня? — рассмеялась Груня в ответ на ее вздох. — И била бы.
— Да нечего зубы-то скалить, — сказала Галчиха, стараясь придать своему голосу сердитый тон. — Вот заслужишь, так и побью, поубавлю косу-то, ишь, отрастила какую! Смотри, девка, берегись, добром тебе говорю, что коли что худое замечу али от людей услышу, то беда тебе будет: отцу скажу, а он знаешь какой, он тебе шкуру-то сдерет.
— Да ты с чего на меня напустилась сегодня? — спросила Груня, поднимая на мать вопрошающий взгляд. — Наплел тебе про меня кто али что?
— Никто мне про тебя ничего не плел, а так я говорю, тебе же добра желаючи, — сказала Галчиха ласково.
— Ну и пустяки говоришь. Поди-ка, я без тебя не знаю.
И Груня опять принялась за работу, Галчиха замолчала, вздохнув о том, что она и пригрозить-то своей дочери не умеет как следует.
— Вечерком отпусти-ка меня, мати, к Оринке сбегать на часок, узоры на полотенцах посмотреть, — попросилась Груня после нескольких минут молчания.
— Ладно, сбегай, — согласилась Галчиха.
Когда Василий Галкин пришел домой с работы, жена сказала ему:
— Не могла отпросить Груньку, сотню яиц носила да полотенце браное, ничего не принимает. Нельзя, бает, отпустить, завтра на работу велел выходить.
— Я ведь тебе баял, что не отпустит, — сказал на это Василий угрюмо, — так не поверила; не по чего и ходить было. Собирай-ка скорее на стол, смерть есть хочу, — добавил он, умывая руки и садясь за стол.
Василий Галкин был высокий сухощавый мужик с болезненным лицом и угрюмым, но не злым взглядом.
— А где Грунька? — спросил он, сидя у стола и окидывая избу взглядом.
— К Оринке ушла, узоры смотреть, — покорно, как будто даже робко ответила Галчиха, торопливо собирая на стол.
— Что она больно часто к Оринке-то ходит?
— Коли же часто? В запрошлой неделе была да с тех пор не бывала, — сказала Галчиха, ставя щи на стол.
— Смотри, баба, гляди за девкой в оба, — сказал Галкин, принимаясь за еду. — Я сперва за тебя примусь, коли девка избалуется. Вон у Сергея Набатова девка ребенка принесла, срам ведь отцу-то!
— Неужели принесла? Да коли это случилось? — удивилась Галчиха, выпуская из рук ложку, за которую она было взялась.
— Принесла, бают, сегодня — ночью ли, поутру ли — не знаю, бают, в худых душах ребенок-от, да и самое-то-де отец избил так, что едва дышит.
— Что это, что это! — дивилась Галчиха, качая головой. — Я ведь слышала, что она брюхата, да все не верила, думала, понапрасну про девку толкуют, а вот теперь и вышло, что правда.
Прибежал Митька с улицы и тоже было полез за стол.
— Умой руки, да перекрести образину-то сперва, да тогда за стол-от лезь! — крикнул на него отец.
Митька поспешно плеснул воды на руки, обтер их синей тряпицей, служившей вместо полотенца, помолился на иконы и, пугливо косясь на отца, сел за стол.
— Ты, пострел, ешь скорее, да ступай к Оринке по сестру, скажи, мамка домой звала, — обратился к нему отец.
— Полно, Васильюшко, что такое пришло уж посылать, сама придет, — сказала Галчиха.
— Да я ее по другой вечер дома не вижу, — возразил Василий, вставая из-за стола.
— Она вчерась… — заикнулся было Митька, но тотчас же умолк, почувствовав, что мать толкает его коленкой.
— Что вчерась? — спросил Галкин.
— Да в огороде капусту поливала, ведь я тебе сказывала, — договорила Галчиха за Митьку.
— Ой, рученьки болят! — застонал Василий, растягиваясь на лавке. — Спинушку всю разломило, хотя бы баню про меня истопила завтра!
— А почему не сказал? — заговорила Галчиха, ободрившись. — Я бы и сегодня истопила, кабы сказал,
— Ну, живет уж сегодня, истопи завтра… Ой, спинушка болит, ой, ноженьки ноют! — стонал Василий, ворочаясь на лавке.
— А пошто ты тут ложишься? Ложись сюда вот на голбчик, я тебе постелю постель, — ухаживала Галчиха за мужем.
Она знала, что если Василий начнет стонать и жаловаться на болезнь, то все другое уже потеряет для него всяческий интерес. Уложив мужа, все продолжавшего стонать и охать, и прибрав со стола, Галчиха вышла за ворота и тревожно поглядывала вдоль по улице, поджидая свою дочь.
«Что она долго, где она? С кем она там засиделась?» — тревожно думала Галчиха.
Митька выбежал вслед за матерью и вертелся около нее, видимо, жедая и не решаясь заговорить.
— Мамка! — сказал он, наконец. — А Грушка-то вчера ведь не одна в огороде-то была.
Галчиха встрепенулась.
— Кто с ней был? — спросила она.
— Да Гришка Косатченок был.
— Врешь ты, углан! — испуганно удивилась Галчиха.
— Вот те бог, не вру, право, был, я сам видел.
— У меня молчи, пострел, никому не бай, а то я тебе такую волосянку дам, что страсть! Зачем мне вчера не сказал?..
— Да Грушка не велела, хотела пряник дать, да и не дала.
— Ишь, лукавая, вот я ей ужо полкосы-то выдеру, пусть только домой придет. А ты молчи, постреленок, отцу не пикни.
— Я не скажу, мне что? — ответил Митька, обидевшись тем, что мать на него же и взъелась.
Однако ж, когда вскоре после этого Груня подошла к воротам дома, Галчиха не выдрала ей полкосы, даже и не поругала как следует, а только велела скорее спать ложиться.
VII
На другой день Груня вышла на работу. Надсмотрщик указал ей яму, в которой она должна была топтать глину, дал ведро и рассказал, сколько следует принести воды, сколько прибавить песку. Сделав все, как было сказано, Груня сняла свои худые порыжелые башмаки, заткнула за пояс подол, соскочила в яму и принялась месить глину ногами. На краю ее ямы стояли две девки и давали ей советы и наставления, как лучше и легче работать.
— Ты тихонько, не торопись, — говорила одна из них, — ногу-то не вдруг выдергивай, а сысподтиха, а то устанешь скоро.
— Вот этак? — спрашивала Груня, начиная медленнее переступать с ноги на ногу.
— Вот так, — ответила девка. — Дай-ка я тебе укажу.
И она, соскочив к ней в яму, принялась показывать, как следовало топтать глину. Груня старалась подражать ее движениям.
— Эки у тебя ноге-то белые, — говорила ей девка, — не жаль тебе их?
— Жаль, не жаль, да ведь не пособишь, — сердито ответила Груня.
— Исцарапаешь ты их, исседаются они у тебя все, — продолжала сокрушаться девка. — Ты свечку купи да к ночи-то их мажь салом.
— Ладно, — угрюмо ответила Груня.
Ей начала надоедать ее новая подруга, тем более, что Груня начинала догадываться, что значат все эти сожаления.
Прошло два дня. Груня вытоптала не одну яму глины и выносила ее в сарай, где, сидя верхом на скамьях, девки и бабы-резчицы накладывали глину в станки и проворно хлопали ими, вынимая готовые кирпичи. На второй день к яме Груни подошел Чижов, приезжавший к кирпичному сараю через день, молча постоял, глядя на Груню, и потом отошел к соседней яме, из нее торчала любопытная голова той самой девки, которая учила Груню. Чижов сказал ей несколько слов, но так тихо, что Груня не слыхала. Вскоре после отъезда Чижова к яме Груни подбежал Митька с синим узлом в руках.
— Вылезай! — крикнул он весело. — Мамка тебе шанег послала.
Груня вылезла и, сев на краю ямы, принялась уплетать принесенные шаньги. Митька убежал побегать около сарая и поглядеть, как режут кирпич. Соседка Груни тоже вылезла из ямы и, пообчистив глину с ног, подошла к ней.
— Хлеб-соль, Грунюшка! — сказала она заискивающим тоном.
— Спасибо, Марянушка, — ответила Груня и подала ей парочку шанег.
Марянка уселась возле Груни и, съевши шаньги, несколько времени сидела молча, желая и не решаясь заговорить.
— Я ведь с тобой, Грунюшка, баять хочу, — проговорила она, наконец, поглядывая на Груню.
— Что ж, бай! — ответила та, продолжая уплетать шаньги.
— Видела ты Василья-то Миколаевича, как он стоял у твоей-то ямы?