Шантаж

Премьер-министр проследил взглядом за посланным ответом. В 13 часов президент встал и тотчас вышел своей немного вялой походкой — наследием перенесенного полиемиелита. На людях он обычно не пользовался тростью, которая несколько облегчала ему ходьбу. Однако все знали, что в молодости он победил болезнь, и были небезразличны к такому проявлению мужества.

Премьер-министр и министр внутренних дел расстались, так и не сумев объяснить друг другу, что могло случиться между 10.02 и 10.17 и что так повлияло на распорядок дня президента и его настроение.

Пока на ступенях дворца они отвечали на вопросы журналистов относительно новых мер, предлагаемых для обеспечения безопасности французов, машина марки «рено» без опознавательных знаков, но в сопровождении охраны выехала через ворота на улице Кок и направилась к левому берегу.

Клер открыла ему дверь, и он удивился, найдя ее такой красивой. Усталой, с измученными глазами, но… красивой? По правде говоря, ему на ум пришло другое определение. Сколько же ей лет? 35? 37?

Он захотел обнять, привлечь ее к себе, но она уклонилась.

Резкий свет в большой неуютной комнате, куда он проследовал, удивил его. Воспоминания витали здесь, как тени. Он сел спиной к окну, поглядел на темный силуэт женщины в брюках, которые он прежде запрещал ей носить, четко выделявшийся на белом фоне стены, и отказался от предложенного виски.

— Ах, да, — сказала она, — ты ведь пьешь теперь только французские вина.

Он решил не обращать внимания на эту колкость, сказал, что она нашла самое неподходящее время для звонка, что в другой раз…

— Другого раза не будет, — ответила Клер. — Я позвонила потому, что из-за меня тебе грозит неприятность. Я попробовала дозвониться ночью, но на коммутаторе мне ответили, что тебя запрещено беспокоить. И предложили переговорить с дежурным. Я приняла сильную дозу снотворного. Проснулась только в 10 часов. Я…

Стакан выпал у нее из руки и покатился по пестрому ковру.

Он попросил ее успокоиться и рассказать все по порядку.

Сколько раз он повторял своим сотрудникам, что истинная гигиена, необходимая человеку действия, заключается в забвении прошлого. Для него это было время, где занимала свое место Клер. Запретить себе все, что мешает движению вперед, идти всегда в новом обличии по новому пути, устремив взгляд в будущее! «Ты ненормальный», — сказала ему однажды Клер, спросив, каким он был в молодости. И он ответил: «Зачем тебе это? Тот человек мне неинтересен. Я знаю, кем хочу стать. Остальное…» Способность выключать из памяти все, что могло отразиться на сегодняшнем дне, никогда ему не изменяла.

Однако с той минуты, как Клер неожиданно позвонила ему, он тщетно пытался вспомнить, что это за письмо, которое может ему повредить, если окажется в руках его врагов. Он знал, что молодая женщина была скорее способна преуменьшать опасность, чем ее преувеличивать. Опасность? Она была повсюду. Ведь власть — это постоянный заговор, против которого действует другой постоянный заговор с целью его раскрытия. Плохо, что ему никак не удается найти общий язык с Клер. Она сказала, что ему грозит опасность. От кого? И что это за письмо?

Когда она рассказала, что речь идет о письме из Японии, он начал что-то вспоминать: синие черепицы, лузы для игры в гольф, толпу людей в белом, выходящую из метро. Его сотрудники говорили, что у президента фотографическая память. Но фотография была размытой. Он закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Токио. Номер в отеле «Империал», ночь, когда дежурная на коммутаторе каждые четверть часа звонила ему, говоря по-английски, что линия занята.

А утром, когда он писал письмо, администратор несколько раз напоминал по телефону, что его ждут в холле.

— Я вспомнил. Но твое волнение кажется мне чрезмерным.

Клер посмотрела на него недоверчиво. Эта сила, всегда помогавшая ему исключать все, что должно быть забыто, прежде неизменно ставила ее в тупик. Она предложила ему напомнить текст письма. Тогда он сможет сам судить, права она или нет.

— Если сможешь, было бы хорошо, — сказал он.

Она могла. Она знала наизусть каждое слово, каждую строчку этого письма, она помнила все складки, образовавшиеся от пребывания листка в конверте.

Красавчик запротестовал, когда она спихнула его со стола, освещенного солнцем, чтобы поставить пишущую машинку, и подошел обнюхать туфли гостя. Тем временем она двумя пальцами стала выстукивать текст. Поняв каким-то таинственным образом, что этот мужчина не любит кошек, Красавчик удалился — высокомерный и великолепный сиамский кот, — поблескивая шелковистой шкурой, важно ступая лапами в манжетах.

— Вот, — сказала Клер, подавая лист, вынутый из машинки. — Остальное не имеет значения…

Она нагнулась, чтобы подобрать трость, которую кот сбросил на пол, и взглянула на того, кого прежде называла Кастором. Читая, тот не пошевелился, не нахмурился, сунул листок в карман и спокойно вложил очки в футляр.

— Ты кому-нибудь показывала письмо?

— Нет. Никогда. Я хранила его для… для него. Понимаешь?

Он холодно поднял глаза:

— Я бы понял, если бы ты хранила письмо в сейфе… Лучше всего в Швейцарии.

Он встал.

— Ладно. Только не будем паниковать.

«Что сделано, то сделано, и ничего не изменишь», — повторял он прежде слова Шекспира, предупреждая всякое выражение сожаления или тревоги. В расчет можно принимать только настоящее, с которым надо справиться, — ради будущего…

Она спросила, что ей делать.

— Ничего. Если понадобится, мой секретарь найдет тебя.

Она проводила его до двери, подставила щеку для поцелуя — но на этот раз уклонился он.

Из машины он позвонил министру внутренних дел, обедавшему с журналистами, попросил побыстрее от них отделаться и быть у него к 15 часам.

Когда министр вернулся к столу, метрдотель разносил пирожные с кремом.

— Из членов кабинета у вас лучшая кухня, господин министр, — сказал ему толстяк в очках.

— Можете поверить Эрберу, он знает в этом толк, — заверил его сосед.

Отделаться, отделаться… С этими людьми нужно быть осторожным.

Дружба между президентом и министром была давняя, отмеченная неизбежными в политической жизни шрамами, которые, впрочем, не дали ей прерваться. Каким бы горьким ни казалось второму долгое безразличие первого, ему никогда не удавалось окончательно порвать с ним. Всякий раз, когда его призывали, он мчался, исполненный желания высказать тому свое «фэ» и отказаться от очередного предложения. Но какая-то колдовская сила останавливала его, превращая снова в партнера, соучастника, спутника Солнца.

Случай помог окончательно сломить постоянно возникавшее у него желание вырваться из-под этой власти. В самый разгар избирательной кампании машина «оруженосца» перевернулась, столкнувшись с грузовиком. Позже он узнал, что его партнер примчался ночью за 600 километров, оставив в самый «неподходящий» момент поле боя опасному сопернику. Просидев 48 часов в больнице, пока хирург не сказал: «Вне опасности», он только после этого вернулся к делам, встряхнул свою приунывшую команду, сочинил листовку, в которой намекал, что сей несчастный случай можно толковать и как покушение, составил афишу…

Вечером, после второго тура голосования, когда оба они могли праздновать победу, в больнице раздался звонок:

— Ублюдок несчастный, из-за тебя я потерял тысячу голосов! И долго ты собираешься еще разлеживаться?

Министр пешком дошел до площади Бово и был тотчас введен к президенту. Тот заканчивал легкий обед, на который пришедший взглянул не без вздоха сожаления — его собственные обильные трапезы становились ему в тягость.

Встреченный на «ты», он понял, что его пригласили по личному вопросу. Личная жизнь президента была не из простых. Он знал о ней все, что должно знать министру внутренних дел, располагающему для этого нужными средствами. Однако был удивлен, услышав о Клер и о том, что следует немедленно подключить ее телефон к системе прослушивания. Поскольку он обязан был, если только сие не исходило от премьер-министра, дать министру связи какие-то обоснования, он пожелал узнать, в чем тут дело.