Шантаж

Да. Ей помнится — марка роскошной бакалеи.

Президент отослал ее, поднял трубку аппарата, который связывал его путем набора трех цифр со всеми членами правительства, управляющим Французским банком, префектом полиции, начальниками штабов и другими высокопоставленными лицами. Министр внутренних дел ответил ему сразу.

— Есть вопрос, — сказал президент. — Продают ли распашонки у Эдиара?

— Я что-то не понял, господин президент, — ответил Поллукс. — Повторите, пожалуйста. Распашонки у Эдиара? Для младенцев… Не думаю, господин президент.

— Я тоже, — ответил президент. — Но проверьте. Я вам все объясню при встрече.

Поллукс некоторое время просидел в замешательстве, потом позвал секретаря.

— Вам знаком магазин Эдиара?

— Который, господин министр?

— Их несколько?

— В Париже их три или четыре.

— Есть ли среди них такой, который торгует распашонками?

— Распашонками?

Она задумалась.

— Разве это такой уж экзотический продукт? — И так как она молчала, он возмутился: — Не знаете? Отлично. Возьмите машину и объездите все эти магазины. К одиннадцати я должен получить ответ.

На сей раз Эрбер был в восторге. Мысль пришла Пьеру, и они тщательно обсудили, как ее осуществить. Эрбер попросил свою секретаршу купить в каком-нибудь магазине распашонку для подарка. У Эдиара он купил коробку любимых замороженных каштанов.

Неузнаваемый в одежде мотоциклиста, Пьер взялся сам доставить подарок.

Эрбер поручил курьеру достать где-нибудь подержанный мотоцикл.

— Заплатите позднее, — сказал он Пьеру. — Или я изыму стоимость его из вашего будущего гонорара. Не имеет значения.

Решительно, ему нравился этот парень. Симпатия же толстяка давала Пьеру столь необходимую ему в его нынешнем состоянии разрядку.

Однажды, когда секретарша объяснялась в его присутствии с патроном на неизвестном ему языке, он спросил:

— Откуда она взялась?

— Из концлагеря, — ответил Эрбер. — Она кандидат экономических наук, ее отец был послом… Очень полезно использовать труд политических беженцев. Обычно они обладают знаниями, которые позволили бы им занять должное место у себя на родине. Но здесь им можно платить ползарплаты, да к тому же они не члены профсоюза.

Пьер возмутился.

— Вы говорите ужасные вещи!

— Ужасные, — смеясь ответил Эрбер. — В какой-то степени я действительно ужасный человек, мой мальчик…

Они сидели в его кабинете, поглощая мороженые каштаны.

— А вы уверены, что полиция начнет поиски с распашонки? — спросил Пьер.

— Если они решат, что это просто уголовное дело, то постараются все разузнать на этот счет. Однако вряд ли… Никто не осудит человека, подарившего президенту детскую распашонку. К тому же он не очень-то доверяет своей полиции. Он станет искать другие пути.

В одной из газет, разбросанных по кабинету, была напечатана фотография президента, вручавшего награду во дворце Дома инвалидов.

— Когда я думаю, что он это делает, пряча в портфеле мою распашонку, я приходу в неистовство, — сказал Пьер.

— Я тоже, — поддержал его Эрбер. — Такая возможность подвертывается редко, и ею надо уметь воспользоваться. Кстати, вы придумали, что сделать в следующий раз?

— Придумаю, — заверил его Пьер. — Меня этот тип вдохновляет. Я его терпеть не могу.

— А мне он даже нравится, — возразил Эрбер. — Работает он вполне профессионально. Если бы вы больше интересовались иностранной политикой, вы бы согласились со мной. Я в восторге от самой игры. Когда так часто выступаешь в роли мыши, прелестно оказаться кошкой.

Ему нужно было закончить очередной «листок», и он попросил Пьера извинить его.

— Мы поужинаем завтра? — спросил он.

— Завтра не могу. Я занят.

— Встреча с издателем? Он предложил вам работу?

— Да. Перевод с немецкого толстой книги.

Пьер сделал пробный перевод три месяца назад, но издатель не спешил с ответом. И вот все начало улаживаться.

— Не дайте себя облапошить, — сказал Эрбер. — Я знаю его. Он плохо платит. Перед тем, как подписать договор, покажите его мне.

Они договорились встретиться послезавтра в новом китайском ресторане на Елисейских полях.

— Признаюсь, я не люблю, когда мои сотрудники работают еще на других, — сказал толстяк.

— Мне хочется сделать что-то серьезное, — ответил Пьер. — Привет! До среды у нас еще много дел.

Он надел каску. А когда закрывал за собой дверь, Эрбер крикнул ему вслед:

— Будьте осторожны на своем драндулете!

Кастор знал женщин куда меньше, чем воображал, хотя их было немало в его жизни. Но он знал Клер. Его подозрительность, которая способна была превратиться в навязчивую идею по самому незначительному поводу, на какое-то время ослепила его. Но в отношении Клер он чувствовал себя на коне.

За десять лет он вычеркнул из памяти все воспоминания о молодой женщине. В этом ему помогла жажда власти, поглотившая все его помыслы. Когда же появилась опасность потерять достигнутое — а это случилось на самом гребне успеха, — у него хватило ума не выставлять свою кандидатуру. Потом возникли непредвиденные обстоятельства, открывшие перед ним новые пути к цели, и эта перспектива полностью захватила его. Подобно одному из Генрихов Шекспира он мог бы сказать: «Просто представить себе трудно, как я взял власть. Бог да простит мне». Однако наступает момент, когда завоеванному положению грозит опасность или оно, по крайней мере, теряет свою привлекательность.

Достигнув вершины власти в стране, он сумел оценить все свое бессилие.

Люди склонялись перед ним, и поскольку он был не лучше других, это его радовало. Но некоторые вещи давались ему непросто или вовсе не желали поддаваться. То, что противилось ему теперь, не имело ни имени, ни лица. Какая-то вязкая масса, из которой руки не могли ничего конкретного вылепить. Подчас для принятия серьезного решения приходится преодолеть множество мелких препятствий. Для такого человека, как он, то есть умевшего говорить, но не располагавшего возможностями влиять на исполнительную власть, результаты, достигнутые за пять лет, не казались такими уж незначительными, отнюдь. Иные поступки требовали смелости, в которой ему нельзя было отказать, другие — хитрости, на которую он был мастак. Однако в любом случае разрыв между тем, что было сделано, и тем, что было задумано, казался ему огромным.

У него было время, чтобы об этом подумать.

Он был теперь меньше занят, и возможностей для чтения стало куда больше, чем во времена, когда он все силы тратил на завоевание господства в своей партии и на завоевание власти. Его ум получил теперь две точки приложения: одна была связана с необходимостью овладеть ситуацией — как и в былые времена, он умел при этом действовать, отсекать, лгать, предвидеть, вести за собой людей, словом, доводить начатое дело до благополучного конца. Механизм принятия решений оставался неприкосновенным и не давал никакого сбоя. Он был слишком высокого мнения о своих обязанностях, чтобы разрешить себе безделье, отпечаток которого могла сохранить история.

Но когда мысль отвлекалась от непосредственных забот и обращалась на общественные перспективы, он мрачнел — и это как раз было для него новым.

Случалось, близкие слышали, как он говорил о том, что большинство мужчин и женщин интересуются теперь лишь улучшением своего быта. Но, удовлетворив насущные потребности, человек не сможет жить без чего-то святого, и все несчастье заключается в том, что люди не знают, как и чем распорядиться. Он вдруг начинал сокрушаться между омлетом и жареным седлом барашка, что в неопределенном будущем Европа, и в частности Франция, окажется поглощенной цветными, которые не захотят подыхать от нищеты у себя дома, зная, что где-то прилавки ломятся от товаров. Перспектива «мирного и непреднамеренного вторжения с помощью личных поступков» представлялась ему совершенно неотвратимой.

Словом, он начинал философствовать о закате Запада. Выступая однажды перед молодежью и демагогически льстя ей, он услышал ропот, свидетельствовавший о том, что в данной аудитории этот прием не проходит. Отбросив написанный текст, он сумел овладеть вниманием зала с помощью одной из тех импровизаций, пустоту которых скрывали четкие формулировки. Но совершив потом акробатический трюк, он должен быть признать, что понятия не имеет о молодежи своего времени, не знает ни одного из ее лидеров, не понимает ни морали ее, ни целей, ни вкусов, ни — хотя это было уже второстепенным — ее языка.