Страница 105 из 122
— Ничего он нам не сделает, — решил Скала и помахал пятью десятками, полученными от Скверного. — Это денежки, братцы, денежки — не бумажки!
— Верно, — поддержал его Куриный.
Однако никто не осмелился войти вместе со Скалой к старшему надзирателю. Скала постучал, приоткрыл дверь. Чернявый, темнолицый тюремщик болтал с жандармским начальником. Заметив Скалу, помрачнел:
— Чего тебе?
Скала испугался. Скользнул взглядом по календарю, висевшему на стене над головой у старшего надзирателя: 20 февраля 1941 года.
— Чего тебе надо, эй, ты?
— Лампочку! — брякнул Скала. — Дайте лампочку побольше в нашу камеру.
Надзиратель рассмеялся.
— Чего смеешься, господин старший?
— Чего смеюсь? Да кто вы такие, чтоб вам давать лампочки?!
— Ничего смешного нет. Разве мы не люди?
— Выходит, нет. Какие вы люди? Что людям делать в семьдесят второй камере?
Скала перевел дух.
— Ах, господин старший надзиратель, ничего-то мы не стоим в ваших глазах!
— Ясное дело, не стоите. Пасетесь, как скотина, во дворе, травой да объедками из мусорных ведер питаетесь.
— Да разве мы по своей вине, господин старший? Кому охота есть траву, рыться в отбросах?
Жандармский начальник погасил сигарету в пепельнице.
— Он прав. Дай ты им лампочку!
— Сколько раз давали, сержант! Вывернут и продадут. Видел ты их камеру? Рамы, нары — все, что только можно было сжечь, сломали да сожгли. Дал им аллах душу, никак обратно не отберет. В такую-то холодину на голом цементном полу в одной рубахе спят, и ничего им не делается. Будь на их месте ты или я, сразу же схватили бы воспаление легких, и конец… А ну, проваливай, не будет тебе никакой лампочки!
— За деньги, господин старший, — заволновался Скала. — За деньги!
Он вытащил из кармана десять лир.
— Где взял? — удивился надзиратель.
— У моего аги! Это его деньги.
— А кто твой ага?
— Капитан Ахмед.
Старший надзиратель сообразил, в чем дело, и тут же сменил гнев на милость.
— Уж не в твоем ли кармане хранит Капитан свои деньги?
— В моем. Слуга я его.
Надзиратель повернулся к шкафу, достал лампочку, протянул ее Скале.
— А деньги, господин старший?
— Проваливай, проваливай, да поживей!
Скала вышел из дежурки, гордо держа перед собой лампочку. Но у дверей никого не было. «Трусы», — подумал он. Заметил Измирца, прятавшегося в тени коридора.
— Получил?
— Конечно, получил!
— Молодец! И он тебе ничего не сказал?
— А что он скажет? Где остальные?
— Смылись.
— Болваны. Чего бояться старшего?
— А ты не боишься?
— Вот еще! Такой же человек, как ты, как я.
— А ведь раньше боялся!
— То было раньше! Теперь у нас деньги есть, дорогуша.
Они отправились в камеру.
Капитан, неподвижный как статуя, сидел на постели.
— Капитан, — сказал Скала, — твой Скверный…
Капитан поднял руку:
— Тихо. Не шуми!
— Скверный перешел в камеру Хильми!
— Тебе говорят, замолчи!
Капитан так на него глянул, что Скала осекся и обвел глазами камеру. Значит, успели сообщить. Скала вспомнил о деньгах и протянул их Капитану.
— Это что? — спросил Капитан.
— Скверный отдает тебе долг.
Капитан взял деньги, сунул в карман.
— Зажги мангал, купи картошки, мяса, лука, масла. Вот возьми!
Он дал Скале десятку. Дети папаши Адама выскочили из камеры. Не чуя под собой ног, скатились по лестнице, пронеслись по гулким коридорам, подбежали к тюремным воротам. Радость переполняла их: сегодня вечером снова будет горячая еда, а может, и чай!
— Вот это человек!
— Кто? Мой ага?
— Он всем нам ага, милок!
— Верно, по мой прежде всех.
— Это еще почему?
— Я первый сообщил ему, что пришли деньги от матери.
— Подумаешь, вспомнил!
— Как же не помнить?
— А я о Скверном ему сообщил.
— Ты один, что ли?
— А нас с тобой рядом не было?
Скала спросил:
— Когда Капитан узнал про Скверного, разозлился?
— Кто его знает, никогда не поймешь, злится он или нет.
— Эх, мать честная, какой человек!
— Орел!
— Всем орлам орел!
Шайтан еще несколько дней подряд держал сторону Капитана. Сам Сёлезли, хозяин земель и домов, оливковых рощ и лавок, был перед ним бессилен.
— Подумать только, — возмущался он. — Какой-то паршивый голодранец, пять курушей ему цена, перебил мне фортуну! Да будет шлюхой моя мать, если я не заставлю его на карачках ползать ради куска хлеба!
Не один Сёлезли исходил злобой. И Сулейман-бей, осужденный на пять лет за растрату, и Неджиб-ага, получивший восемнадцать лет за убийство, и сотник Керим, и Бошняк Али поносили судьбу последними словами и клялись отомстить за свое поруганное достоинство. Негодовала вся тюрьма. Как так? Мыслимое ли дело, чтобы вонючий оборванец из камеры голых, до вчерашнего дня не имевший другого дохода, кроме пайки хлеба, которую ему от своих щедрот выделяла казна, как липку ободрал всеми уважаемых людей. Что это? Удача? Судьба? Предопределение? Кто бы в этом ни был замешан — аллах или дьявол, — они не должны были так поступать с порядочными, состоятельными арестантами!
Но Капитан был по-прежнему невозмутим, как хеттская статуя. И об эту невозмутимость разбивались и брань и пересуды. Капитан охотно прекратил бы игру. Ждать, что не сегодня-завтра тебе изменит удача, было мучительно. Куда проще было удовлетвориться тем, что успел выиграть, жить хоть и бедно, но спокойно, в свое удовольствие. Однако его не оставляли в покое. Утром, едва успевали открыться двери камер, прибегали гонцы:
— Капита-ан!
Он знал, зачем его зовут. Молча вставал и отправлялся наверх. Сёлезли, проведший еще одну ночь без сна, ждал его с нетерпением. Являлись и другие неудачники, подхлестываемые надеждой отыграться. И все начиналось сызнова.
В тот вечер Капитан вышел из камеры Сёлезли, как и всегда провожаемый ненавидящими взглядами. Остановившись на пороге семьдесят второй, он запахнулся поплотней в толстую черную бурку и обвел долгим взглядом стены камеры.
Он продолжал выигрывать, только выигрывать. Похоже, что его противники решились идти до конца. Гордость не позволяла Капитану сказать: «Хватит. Как бы удача не изменила мне, и тогда я опять буду нуждаться в куске хлеба!» А ведь удача рано или поздно должна была ему изменить, и он потерял бы все, что выиграл. Где же выход?
Он подозвал Скалу:
— Завтра пойдешь к старшему надзирателю, дашь ему денег и попросишь известки. Побелим стены камеры!
Заключенные окружили его. Редкостной души человек этот Капитан! Скажи он: «Умрите», и они готовы были за него умереть. Скажи он: «Пойдите убейте!», и они не заставили бы его повторять дважды. В этом мире, где девяносто девять человек из ста бесплатно не помочатся на твой обожженный палец, он, их Капитан, был чудом из чудес.
Они снова опустошили огромную кастрюлю фасоли. Напились чаю, закурили. Оставив Капитана у окна, уселись вокруг мангала, до краев наполненного отборным углем.
— Давайте завтра встанем пораньше, — предложил Скала. — Как только откроют двери камер, я сбегаю к старшему надзирателю.
— За известкой, что ли? — спросил Измирец.
— Да.
— Чем отплатим мы Капитану за его доброту? — вздохнул Бетон.
— Нечем!
— Опять занудили! Подумаем лучше, как завтра стены побелим!
— Не беспокойся, будут блестеть что зеркало, уж мы расстараемся, честью клянусь!
— Не хуже, чем у Сёлезли…
— Если б добыть еще рамы со стеклами, — мечтательно протянул Скала.
За стенами тюрьмы стояла ясная, прозрачная, как лед, зимняя ночь. Одна из тех ночей, что сводили Капитана с ума, заставляя разговаривать вслух с самим собой. Обхватив руками оконную решетку, он думал о Боби Ниязи, посыльном начальника. Если б Скверный не ушел из их камеры, а был здесь, рядом, Капитан послал бы его за Боби. Пусть устроит им разрешение сходить в больницу или к зубному… За годы тюрьмы Капитан успел позабыть вкус ракы и вина, жаркого с фасолью, скумбрии по-цыгански… Хорошие то были денечки! Они только-только вернулись из рейса. В Стамбуле холод, дождь со снегом, под ногами хлюпает. Вместе с приятелем из Сюрмене, подняв воротники кожухов, они пошли по мосту через Золотой Рог. Грязно-свинцовое небо, мокрые шаланды. Приятель из Сюрмене был человек женатый, многодетный. Мог ли тогда знать Капитан, что ему предстоит долгие годы гнить в тюрьме! Знал бы — своего не упустил. Но то-то и оно, что не знал. Эх, да что говорить! Они быстро миновали мост, вышли через Эминёню на Рыбный базар, ввалились в греческий кабачок. Людей — не продохнуть. Хозяин, молодой, с длинными баками, сам под мухой. Выдумал тоже: музыку завел на френкский манер, не кабак, а церковь, но никто внимания не обращает. Народ навалился на скумбрию по-цыгански. Приятель из Сюрмене обожал лакерду[91] с красным луком. И сардины. Сам он сардины не любил, а вот красный лук — это да! В последний вечер, что ли, это было? Снег повалил хлопьями. Дыша кабацким перегаром, они вывалились на улицу и повстречали на набережной Айсель. Эх, Айсель! По правде говоря, не так уж она была красива, но взгляд душевный. Маялась бедняжка, говорила: «Или сама умру, или убьют меня». Не смерти боялась — ожидания смерти. Опротивела ей, видно, такая жизнь, не могла больше быть уличной. «Никак с собой не совладаю. Не могу ничем клиентов порадовать. Думают, я прикидываюсь, бьют. А у меня, ей-богу, не выходит, и все тут. Потому и в публичный дом не взяли. А жаль, хоть была бы сыта!»
91
Лакерда — мясо сыросоленого тунца.