Страница 3 из 3
Суворов не менее зеркал не терпел и своих портретов. Кажется, курфюрст Саксонский первый упросил его списать с него портрет для Дрезденской галереи. Он прислал к нему известного живописца Миллера. Суворов очаровал его своими разговорами.
– Ваша кисть, – сказал он ему, – изобразит черты лица моего: они видимы, но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, но люблю моего ближнего; в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моею рукою ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик!
При этих словах он вскочил на стул, спрыгнул со стула и прибавил:
– В приливе и отливе счастия, уповая на Бога бывал я неподвижен так, как теперь. – Он сел на стул. – Вдохновитесь гением и начинайте, – сказал он Миллеру.
– Твой гений вдохновил меня! – воскликнул Миллер. Суворов при себе не носил никогда ни часов, ни денег, также и в доме его никогда не было часов; он говорил, что солдату они не нужны и что солдату и без часов должно знать время. Когда надо же было идти в поход, никогда в приказах своих не назначал часа, но всегда приказывал быть готовыми с первыми петухами; для этого он выучился петь петухом и когда время наставало, выходил и выкрикивал: «Кукареку». Голос его немедленно раздавался, и войска выступали в поход. Также не держал при себе Суворов никаких животных, но, увидев на дворе собаку или кошку, любил их приласкать; собаке кричал «гам, гам», а кошке «мяу, мяу», подражая их голосу.
Живя в деревне с Покрова или в Великом посту, в одной из своих комнат устраивал род садка; пол горницы приказывал устилать песком, наставить там елок и сосен, поставить ящики с кормом и напустить туда скворцов и всякой мелкой птицы. Так, до Святой недели там и жили птицы у него, как в саду. А в Великий праздник, когда станет потеплее, велел их выпустить на волю. «Они, – скажет, – промахнулись, рано прилетели, и на снегу им было взять нечего… Вот теперь до тепла, пускай у меня поживут на елках».
В Новгородском своем имении Суворов в домашней жизни был еще неприхотливее: точно так же рано вставал, ходил в церковь, по праздникам звонил в колокола, играл с ребятишками в бабки; на Масляной неделе строил ледяную гору; на Святой – качели, катаясь но льду на коньках, любил угощать всех вином, но никогда не пил и не любил пьяных; даже зимой приказывал обливать водой у колодца таких крестьян, которые шибко пьянствовали. Простота его в жизни доходила до того, что он вместо лодки переправлялся на реке в чану, утвердив канат с берега на берег. Суворов говорил: что военному надо уметь на всем переплывать реки – и на бревне, и на доске.
Суворов ежедневно ходил до десяти и более верст, когда уставал, то бросался на траву и, валяясь несколько минут на траве, держал ноги кверху, приговаривая: это хорошо, чтоб кровь стекла!» То же приказывал делать и солдатам. Докторов, как мы выше уже говорили, он сильно недолюбливал, и когда его подчиненные просились в больницу, то он говорил им: «В богадельню эту не ходите. Первый день будет тебе постель мягкая и кушанье хорошее, а на третий день тут и гроб! Доктора тебя уморят. А лучше, если нездоров, выпей чарочку винца с перчиком, побегай, попрыгай, поваляйся и здоров будешь».
Когда Суворов захворал смертельно, и когда сыпь и пузыри покрыли все его тело, то он слег в постель и велел отыскать аптеку блаженной памяти Екатерины: «Она мне надобна только на память», – говорил Суворов, не любивший лекарств.
Простота и воздержанность Суворова сроднила его с недугами и научила их переносить легко и без ропота, суровая жизнь закалила тело его от невзгод и была хорошей боевой школой. Школа Суворова хоронилась под его причудами, только не сразу до смысла причуд можно было добраться. Граф Сегюр говорил в своих записках, «что Суворов прикрывал блестящие достоинства странностями, желая избавить себя от преследования сильных завистников». Потемкин сказал о нем: «Суворова никто не „пересуворит“». Екатерина, желая вывесть Потемкина из ошибочного его мнения об уме Суворова, посоветовала ему подслушать их разговор в соседней комнате. Удивленный глубокомыслием и умом Суворова, Потемкин как-то упрекнул его за то, что он с ним не говорил так: «С царями у меня другой язык», – отвечал Суворов. Однажды, разговаривая о самом себе, он сказал окружавшим его «Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили воины, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись; я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом и Лафонтеном, шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре и благодетельствовал России, кривлялся и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых, утомлял буйных врагов отечества; если бы я был кесарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков».