Театр любви

Кит ревнив, очень ревнив. А меня считает чуть ли не своей собственностью. Если Кит решит, что у меня есть любовник, он наверняка будет мне мстить. Мелочно, на каждом шагу отравляя мою и без того отравленную жизнь. Только этого мне не хватало! Поэтому на вопрос матери из кухни: «Небось опять эта Райка у тебя ночевала?» — я ответила, в упор глядя на Кита: «Да, Райка». Я слышала, как мать подметала пол, потом появилась в дверях со сложенной Стасовой постелью, которую засунула на антресоль платяного шкафа.

Кит все это время сидел в кресле в позе памятника Льву Толстому, глядел в окно поверх зарослей фуксии и мелко стучал обутой в высокий замшевый ботинок ногой.

— Ну, к трем будь готова, — напомнила мне мать уже в дверях. — Я поднимусь за тобой.

Она выиграла и эту схватку с моим самолюбием, не желающим подчиняться сложному ритуалу семейных условностей. И все это, как она глубоко убеждена, делается ради моего же блага.

Я снова легла в постель. Егор вылез из-под дивана и с интересом стал обнюхивать то место, где только что сидела мать. Потом подошел к креслу и начал точить когти о подлокотник, на котором покоилась пухлая ладонь Кита.

Зато я не позвоню сегодня Кириллиной, хотя она наверняка будет ждать моего звонка. Не позвоню, злорадно думала я. Она мне десять лет не звонила, забыла, что я есть на свете, а теперь вдруг такой интерес к моей особе. Сказала, я изменилась, а за сим понимай — постарела. Ты тоже, милочка моя, не Брижит Бардо и даже не Клара Лучко. Присочиню для нее какую-нибудь суперсовременную байку про мужа-дипломата, который по загранкомандировкам мотается, — у меня же не написано на лбу, что я старая дева. Подумаешь, счастье большое — замуж выскочить. Ограничить круг своих интересов проблемами семьи и быта, как все женщины нашей кафедры? Да они бы в обморок от зависти попадали, если бы увидели меня в постели в час дня. Однако пора хотя бы чаю выпить.

Я полезла в кухонный шкаф за медом, и на меня откуда-то сверху упала Стасова шапка, которую он наверняка забыл на самом видном месте, а мать убрала с глаз долой. С Китовых, разумеется. Опоздала — он наверняка ее заметил и опознал. Стасову кроличью ушанку не опознать невозможно: точно Егор целый год об нее когти точил. Кит считает Стаса чуть ли не сексуальным маньяком, а его болезнь — мозговыми явлениями на почве неудовлетворенного полового влечения. Кит всему умеет дать научное обоснование. Пока мать приводила в порядок мою кухню, он сидел в кресле и взвешивал все «за» и «против» моей «амурной связи» со Стасом. Наверняка в чокнутые меня произвел. Впрочем, он давным-давно это сделал. Еще в то лето.

«Кит по-своему чуток», — рассуждала я про себя, закручивая перед зеркалом на термобигуди свалявшиеся кудели. У Вики наверняка будет на голове некое сооружение вроде каменного цветка — чего-чего, а лака для волос в наших салонах красоты не жалеют. У нее всегда, волосок к волоску, платье сидит как на манекене. «Что значит человек прожил несколько лет за границей!» — восхищалась каждый раз мать, которая искренне считала, что все «выездные» сделаны из другого теста, чем мы, простые смертные. Пес с ней, с Викой. Каждому, как говорится, свое. Я не терзаюсь завистью, хотя она, если цитировать все того же Кита, является «важным стимулом человеческого прогресса». Меня он обошел стороной. Бабушкины старания пропали даром. И все из-за…

Я больно обожгла пальцы, вытаскивая из кипящей воды последнюю бигудину. Между прочим Кит вовсе не гангстер. Просто он — вполне современный человек. И даже по-своему чуткий. Раньше матери увидел, что я качусь с горы, на которую взбиралась целых десять лет. Понял и предложил свои утешения…

Мать, помню, торчала на даче, обирая с дотошностью саранчи смородиновые и малиновые кусты. Кит засиделся после совещания с приятелями и остался ночевать в Москве. Пришел домой веселенький, пахнущий коньяком и дорогими сигаретами. Я по обыкновению затворилась в своей комнате. В тот раз он не побоялся нарушить моего одиночества.

— Все грустим, тургеневская барышня? — поинтересовался он, присаживаясь ко мне на тахту. — Грусть современным девушкам не к лицу. Они вянут от грусти, как розы от мороза.

Я не удостоила его ответом.

— Сегодня ты похожа на младшую Вертинскую.

— А вчера напомнила тебе бабу-ягу, — огрызнулась я.

— Ха-ха-ха! Заело. На то и было рассчитано. Сегодня ты загадочна, как тень сфинкса. Хотел бы я твою загадку разгадать.

Он положил руку на журнальный столик и сыграл на нем что-то бравурное.

«Вот так он и мать соблазнял. Она клюнула на эту дешевку», — презрительно подумала я.

— Давай разгадаем твою загадку! — Кит наклонился и коснулся своими мокрыми губами моей руки. — Воспрянешь, как роза от утренней росы.

Это последнее сравнение меня окончательно доконало. Я резко встала с тахты и подошла к окну.

— Между прочим, я видел тебя в том укрытии за гаражом, где ты нагишом загорала. Пуссеновская Флора среди русских ромашек. Шедевр. С малю-юсеньким изъяном — не хватает законченности форм. И знаешь, почему?

— Потому что с тобой не переспала, — отозвалась я, не обернувшись от окна.

— Фу, как грубо! Прямо-таки лексикон деревенской околицы. Ты же будущий лингвист. По-английски, как ты знаешь, это называется make love, то есть заниматься любовью. Как живописью, музыкой, языком. Да, да, это искусство, настоящее искусство…

В данный момент, с высоты тридцати, мне было смешно, а тогда, помню, стало противно. Кит понял это по моему виду и тотчас отступил. Наш Кит презирает всякое насилие. С того дня началась методичная осада крепости, происходившая на глазах либо ни о чем не подозревавшей, либо закрывавшей на все глаза матери.

Кит на каждом шагу оказывал мне знаки повышенного внимания, прикрываясь, разумеется, своим так называемым родством. Кит делал мне комплименты, подчас довольно пошлые, и меня иной раз так и подмывало швырнуть в него чем-то потяжелей. Наконец Кит задаривал меня отнюдь не дешевыми подарками, явно ожидая ответных, причем определенного рода. Так мне, по крайней мере, казалось. Но в тот период, когда меня целиком охватила апатия, отпугнувшая буквально всех друзей и знакомых, Кит сыграл на самой нужной струне.

— Словом, наш Кит — опытный психиатр, — вслух сказала я. — Вы же, кавалер де Грие, позволяете себе бесконечно презирать его. — Польщенный моим изысканным обращением, Егор поднял лапку и мягко провел ею по моей ноге в австрийских ажурных колготках, подаренных когда-то тем же Китом. — Смотри, порвешь, а подарить теперь некому: истрепалась скатерть-самобранка, а Пуссеновская Флора превратилась в Медузу Горгону. Теперь мне самой придется задаривать Кита подарками.

Кстати, о подарках — что же ему преподнести? Вику мне все равно не перещеголять, по части подарков тем более, хоть мать и называет ее «грошовницей». За глаза, разумеется. И все равно купленный Викой по дешевке на какой-нибудь лондонской или багдадской барахолке джемпер будет выглядеть куда элегантней любой приобретенной у нас вещи. Прежде всего благодаря упаковке.

Я рыскала по книжным полкам, пока не наткнулась на «Спасенные шедевры» — альбом репродукций с картинами Дрезденской галереи. У Кита, я знала, такого не было. Жалко, конечно, расставаться, но я приказала себе не быть рабой вещей. К тому же мой спаситель Кит будет гораздо больше счастлив получить этот сверток в газете, чем аккуратный Викин пакет с непонятной заграничной надписью.

Я ничего не имела против преуспевавшей по всем статьям Вики, которую мать пыталась даже ставить мне в пример. Ну да, Вика прожила два года в Лондоне, не так давно они с Жорой вернулись из Нью-Йорка. Я знала наперед, с каким благоговением моя сроду не выезжавшая за кордон мать будет слушать длинные рассказы Вики о похожих на музеи торговых центрах, о невиданной раскованности американцев, расхаживающих по улицам чуть ли не в купальных костюмах.

— Идет себе мадам лет шестидесяти, ну, скажем, по Бродвею, — снисходит к нашей серости Вика, — трясет себе дряблым животиком, а трусики на ней наподобие полиэтиленового пакетика. Прохожие — ноль внимания. А у нас уже в Шереметьеве я буквально обалдела от девиц, которые в тридцатиградусную жару парятся в кожаных пиджаках и джинсовых юбках, — презрительно кривит губы Вика. — Ох, уж это наше истинно расейское стремление всегда быть при параде.