Театр любви

Я слушала его и размышляла о том, что одна нелепая случайность может повлиять на жизнь многих людей и что даже в справедливости бывает по большому счету несправедливость…

— Вы так спешите, что я едва поспеваю за вами. — Апухтин потащил меня в сквер. — Здесь тише и весной пахнет. А вы заметили, что весной в городе деревенские запахи? Правда, не все способны их унюхать. Разрешите продолжить?

Я кивнула.

— Кириллина, возвращаясь домой после звонка вам, поднялась на лифте не на пятый этаж, как обычно, а на четвертый, потому что кнопка с цифрой «пять» была испорчена Демидовым. Испорчена по ошибке, вместо кнопки с цифрой «четыре», как велели ему его сообщники, наметившие ограбление шестой квартиры. Расчет был прост: на каждом этаже по две квартиры, жильцы пятой в загранкомандировке, о чем информировал домушников тот же Демидов. Кириллина вышла на площадку четвертого этажа, откуда открывался великолепный вид на дверь шестой квартиры с орудующей возле нее командой грабителей. Проштрафившийся Демидов был послан на урегулирование проблемы неожиданного свидетеля.

Далее цитирую его рассказ по памяти:

«Она стала подниматься по лестнице с перекошенным лицом? Она баба злая — я в их квартире бачок в туалете чинил, так она мне выговор сделала. За то, что нечаянно плитку разбил… Я ее за руку взял, чтобы по-мирному поговорить, а она меня в грудь пихнула. «В тюрьме, говорит, таким место». Постойте, говорю, я вам все объясню, а она и слушать не хочет. Я ей дорогу загородил, а она на меня с кулаками: «По вас тоже тюрьма плачет». Ну, я и толкнул ее, чтоб руками под носом у меня не махала. Слегка толкнул, для острастки, а она равновесие потеряла и…

Я видела эту картину так, словно была ее свидетелем. Я остановилась и набрала в легкие воздуха. Чтоб перестала кружиться голова.

— Демидов и его сообщники дали деру, — продолжал свой рассказ Апухтин. — А Кириллина была еще жива… Демидову порекомендовали держать язык за зубами и вообще куда-нибудь податься из столицы подальше. Что он и решил осуществить.

Апухтин помолчал, задумавшись. Потом взглянул на меня:

— Признаться, мне непонятно одно: где в это время был Рыцарь? Почему не защитил хозяйку?

— Рыцарь побежал наверх, когда Кириллина разговаривала внизу с… сыном.

— Вот оно что… Ну, а Наталья Филипповна услыхала, как он царапается в дверь, и впустила его. Хотя утверждает, что просидела не вставая у окна в столовой. В кухне он очутился сам — там миска с его едой. А вот кто его в ней закрыл, для меня загадка.

— Сквозняк, — догадалась я. — В их квартире гуляют сквозняки. Я помню с детства.

— Думаю, Демидов сгустил краски. Вряд ли бы Кириллина стала грозить ему тюрьмой.

«Она наверняка ничего не заметила, — думала я. — Убитая известием о том, что Наталья Филипповна выдала Саше тайну его рождения, она спешила домой, чтобы обрушить на сестру громы и молнии. Таким место в тюрьме», — твердила она. Конечно же, она имела в виду Наталью Филипповну. Я слишком хорошо знала сосредоточенную исключительно на своих мыслях и переживаниях Варвару Аркадьевну, чтобы приписывать ей такие добродетели, как забота об общественности.

— Перед отправлением поезда я задал Наталье Филипповне вопрос: почему она стояла у входной двери? И она ответила, что…

— …ждала — вдруг вернется Кириллин, — сказала я.

— Вас, я вижу, ничем не удивишь. Собственно говоря, я и не собирался вас удивлять… Да, Наталье Филипповне я тоже сказал, что Кириллин исключен из круга лиц, подозреваемых в убийстве. Знаете, что она сделала? Она перекрестилась несколько раз и хотела встать передо мной на колени.

Мы с отцом ехали раскисшей апрельской степью. Старый Орлик смачно чавкал копытами. Под нами, качаясь, плыла земля, в лужах отражалась небесная синева.

— Не бойся — я с тобой, — сказал мне в самое ухо отец, когда Орлик наклонился на правый бок, обходя глубокую канаву. — Держись за его гриву.

Я крепко вцепилась в теплые, пахнущие терпким конским потом лохмы. Мы с отцом ехали на хутор Керчинский проведать моего сводного брата Алешу, которого я никогда в жизни не видела.

Орлик захромал, и отец слез, повел его под уздцы, левой рукой придерживая меня. Когда я осталась в седле одна, земля внизу вздыбилась всеми своими кочками, каждая лужа стала казаться глубоким колодцем.

— Да ты не бойся — я с тобой. — Отец похлопал меня по согнутой от напряжения спине. — Орлика подкуем у Михаила. Там и заночуем. На зорьке встанем и отправимся к твоему брату.

Я дремала на низкой койке под стареньким лоскутным одеялом. По стенам полутемной комнатушки блуждали причудливые тени от керосиновой лампы на столе, за которым сидели отец и какой-то бородач. Потом тени превращались в Алешу. Он наклонялся надо мной и больно дергал за волосы.

— Папа! Мне больно! — вскрикивала я.

Отец вскакивал из-за стола, гладил меня по голове.

— Спи, спи. Завтра с Алешкой играть будете. Он тебе скворечник смастерит. Или домик для куклы.

— Зачем он меня за волосы дергает? — спросила я.

Отец, улыбнувшись, поправил набитую соломой подушку в цветастой наволочке.

— Это она тебя дергала. — Отец снял свой старенький свитер, положил его мне под голову. — Ну вот, так она не достанет. Ишь ты! — Он погрозил подушке кулаком.

— Папа, Алеша будет меня любить? — спросила я, отчаянно сражаясь со сном.

— Алешка-то? Он крепко тебя полюбит. Как только увидит свою младшую сестренку с глазами, как степные перелески, — сразу полюбит. А на обратном пути мы с тобой маме перелесков наберем. Уже время для них, хотя и весна нынче припозднилась…

Отец забыл про перелески. На обратном пути он пускал Орлика галопом, и тогда в нас летели холодные лепешки грязи. Он прижимал меня к себе, целовал в макушку, на которой вздулась огромная шишка от большого куска твердой, как камень, смолы, которую Алеша «уронил» на меня с полатей.

— Мы маме про это дело ничего не скажем. Зачем нам маму расстраивать? А Алешка вырастет и сам поймет, что сестренку младшую любить нужно. То ж его глупые люди подучили. Эх, пустые головы…

Мать обо всем догадалась. Она подхватила меня на руки, отнесла в комнату, стала разматывать платок. Увидев шишку, заплакала. Отец хмуро молчал.

Как-то ночью я проснулась в своем закутке за печкой, свесила с кровати ноги, раздумывая, идти или нет в холодные сени, где стояло помойное ведро. Услышав приглушенный, с хрипотцой, голос отца, притаилась.

— Ты, Зоя, понимать должна: мое сердце за ним, как и за Танькой, болит. Я же его на произвол судьбы бросил. Еще грудным малявкой. Вот он и вырос таким ненавистником.

— Ты, Андрей, тут ни при чем, — возразила мама. — Не по своей же воле бросил. На мать пускай обижается, что не дождалась тебя.

— Обида — пустое дело. Ребенок на обиде горьким растет. Как огурец в засуху. Если ему к самым родным такую ненависть внушить, как же он к чужим относиться будет?

— То не твоя печаль, Андрюша. У него от тебя только фамилия одна.

— Ну нет уж, Зоя, тут ты не права. Что же мне теперь — отречься от пацана, что ли? Родить — родил, а уж дальше — как знаешь? Эдак сегодня от Алешки откажусь, завтра — от Таньки и пошел по белу свету куковать.

— Сравнил тоже! Мы с Танькой тебя как сумасшедшие любим. А там…

— Я вас тоже люблю — сама видишь. Одними вами и живу. Но из Алешки мне тоже хочется человека вырастить.

Снова засобирался отец на Керчинский в сентябре. Теперь уже не на Орлике, которого к тому времени сдали на колбасу, а на попутках. Он помогал мне застегивать кофту, когда в комнату влетела мать — красная, растрепанная, злая, оттолкнула его и загородила меня собой.

— Зоя, мы и так проспали — ты уж не задерживай нас, — примирительным тоном попросил отец.

— Никуда она не поедет. Хочешь, чтоб ребенка на всю жизнь калекой сделали? Да ты не отец, а изверг!

— Я же обещал тебе, Зоя, — глаз спускать с Таньки не буду.

— Знаю я: стаканчик поднесут, потом другой — и про дитя забыл. А там уж постараются.