Театр любви

— После Варвара сказала, что отдала тебе какого-то Барона с его надписью. Ну, с Сашкиной. Когда ты у них еще в первый раз была.

— Саша что-нибудь…

— Сказал, сказал. Давно, говорит, нужно было тебе этого Барона отдать. Да он все тебя боялся. А теперь, говорит, не боится. И как-то при этом он тебя чудно назвал. Не птичкой, а как-то еще.

— Пташкой, да? Он меня так в детстве называл.

— Да, да. А Варвара и говорит: Пташку нам сам Бог послал из другого мира. А Сашок ее поправил: не из мира, говорит, а из… Постой, постой, какое-то он слово сказал — никак не припомню. Похоже на направление.

— Измерение?

— Да, да. А что это такое, я не знаю.

— Это так, ерунда. — Я смутилась. — Детство. У вас, Наталья Филипповна, замечательная память.

— Да что ты. Вот в молодости воистину хорошая была. Бывало, картину посмотрю и всю по памяти перескажу. За каждого артиста. Теперь уже не то.

Значит, они говорили сегодня обо мне. И Саша наверняка вспомнил что-то из нашего прошлого. Его невозможно забыть, что бы ни случилось и как бы мы ни жили потом.

Потом… Страшное слово, похожее на удар по голове чем-то тупым. Там, за этим словом, темно, как в глубокой пропасти. Или в моей комнате, когда я задвигаю тяжелые портьеры.

— А… после Варвара Аркадьевна пошла с Рыцарем гулять, да?

— Нет, нет. Она пошла с собакой уже после того, как они с Сашком поссорились.

— Поссорились? Из-за чего? — удивилась я. — Вы же говорите, оба были мирно настроены.

— Ну да, мирно. Чаю попили с вареньем из черной рябины. Вкусное такое, только язык после него черным становится. Как после черной тютины. Ты когда-нибудь ела черную тютину?

— Очень давно. Уже и вкуса не помню. Под Москвой черная тютина не растет.

— Не растет… — Мне показалось, Наталья Филипповна глянула на меня сквозь свои толстые очки-линзы. — У вас здесь много чего не растет.

— Чай вы тоже втроем пили?

— Ну да, втроем. Валентина в одиннадцатом часу приходит, когда во второй смене. Это нынче ее милиция пораньше забрала с работы. Варвара возьми и скажи, что Валентину она теперь по струнке заставит ходить. И та у нее пикнуть не посмеет.

Я представила Кириллину так, будто наблюдала эту сцену на кухне сама: ее большую красивую руку, в которой она держит фарфоровую чашку с елочками, крупные сочные губы, выговаривающие: «Я ее теперь по струнке заставлю ходить. Она у меня пикнуть не посмеет».

Наталья Филипповна продолжала обстоятельный рассказ, а я уже слышала не ее, а их голоса и дорисовывала в своем воображении всю сцену в подробностях.

— Интересно посмотреть, как это у тебя получится.

Саша посмотрел на Варвару Аркадьевну с насмешкой.

— Думаешь, мне приятно было наблюдать все эти годы, как ты пресмыкаешься перед нею? Думаешь, я терпела в своей квартире эту халду потому, что питаю к ней какие-то нежные чувства? Думаешь, все эти годы я могла спокойно спать?

— Ничего я не думаю, Варечка. Пей спокойно свой чай — он совсем у тебя остыл.

— Помнишь, какой скандал она мне закатила в мой последний день рождения? Представляю, как бы чувствовала себя та же Светлова в обществе этой парикмахерши.

— Тоже мне графиня, эта твоя Светлова.

Кстати, Варечка, все продукты принесла тебе Валентина.

— Я с ней до копеечки рассчиталась. Потом две недели на одном кефире сидела.

— Ты сама так захотела.

Если у Саши было хорошее настроение, даже Кириллиной трудно было его испортить. На этот раз оно у него было, видимо, очень хорошим.

— Не стану же я сидеть на иждивении у этой парикмахерши и ее бесхребетного мужа?

— Ну, хватит.

Это было сказано примирительным тоном. Саша в любой ситуации старался найти лазейку к примирению.

— Да, ты прав, с меня хватит. Теперь, когда я нашла вот это…

Кириллина встала и вышла из кухни.

Вернулась она, держа в руках старую общую тетрадь в серой обложке.

Саша вскочил, опрокинув табуретку.

— Представляешь, где она ее прятала? В корзине с грязным бельем. Хитрая тварь! Знает мое отвращение ко всякой грязи. Письмо, которым она мне восемь лет угрожала, я, разумеется, сожгла. Не дай Бог еще попадет в руки этой шизофренички — матери Стрижевской. Хотя там ничего такого и нет. А она держала в страхе меня, тебя…

— Ты прекрасно понимаешь, что тут дело вовсе не в страхе.

— А в чем же еще? Никогда не поверю, что мой сын может жить с этой плебейкой только из чувства благодарности.

— Можешь не верить — тебя никто не заставляет.

— А тетрадку я отдам Таше. Сегодня же. Там о ней так много написано. Пусть Таша знает, как ты ее любишь.

— Ты этого не сделаешь! Слышишь, мама? Я запрещаю тебе! Ты не имеешь права взваливать на Ташу…

— Имею. Она нам не чужая. Более того, я попрошу Ташу, чтобы она взяла тебя в железные рукавицы.

— Отдай мне тетрадку!

— Ну да, Пусик (Саша ненавидел это дурацкое прозвище, о чем Кириллина, разумеется, знала), я отдаю тебе тетрадку, в которой твоей рукой черным по белому написано, в приступе истеричной откровенности, что ты один виноват в гибели Стрижевской. Ты выбалтываешь это Валентине, которая тут же бежит в гастроном за бутылкой. И все возвращается на круги своя. Нет, мой маленький Пусик, я отдам тетрадку Таше. Так будет безопаснее.

— Не смей!

Я вижу, как дергается под его глазом жилка, хотя раньше и намека на нее не было.

— Владея тремя языками, докатиться до того, чтоб сидеть под каблуком у грязной необразованной бабищи! Но Таша спасет, она все еще любит тебя!

— Ты отдашь мне эту тетрадку сию минуту, иначе я…

— Тут Сашок на Варвару как кинется, да за грудки ее. Спасибо, собака подоспела, — слышала я все такой же невозмутимый голос Натальи Филипповны. — Добре его за руку тяпнула. До крови. Ученый кобель, драк не любит. Он и на Валентину бросается, когда та дочку бьет. Так она его шваброй, шваброй.

— Вы говорите, Рыцарь Сашу укусил? Неужели он мог…

— За дело укусил — нечего руки распускать. Сашка как следует выругался и дверью входной как бацнет. Аж штукатурка с потолка посыпалась. Ну а перед этим крикнул из коридора, что Валентину все равно не бросит, хоть у него душа на части разрывается.

Я все больше и больше узнавала прежнего Сашу. Своего Сашу. Хотя раньше он ни на кого бы не поднял руки. Но Варвара Аркадьевна могла и святого из себя вывести. Да, в Саше так много осталось от него прежнего. Я бы не сказала, что от этого открытия у меня полегчало на душе. Меня обуревали самые противоречивые желания. Но одно главенствовало надо всеми — хотелось бросить все и бежать к нему. Мне было наплевать, что случилось потом.

— После Варвара побежала звонить тебе. Она так и сказала: пойду Таше позвоню. Если она дома, поеду к ней. Да ихний телефон почему-то не работал. Это уже милиция что-то там подправила.

— Она пошла в автомат?

— Не сразу. Собака стала на двор проситься. Она сказала, что позвонит тебе с улицы, потом собаку домой приведет и поедет. Мне велела на задвижку в столовой закрыться и никого из них к себе не впускать. Я посуду прибрала. После взяла носок и в столовой села возле окошка. В моей комнате темно, а свет с таких пор жечь рано — никаких денег не хватит.

— Вы слыхали, как она Рыцаря домой привела?

— Я слыхала, как кто-то дверью хлопнул, потом собака заскулила. Сперва на дверь бросалась, а после скулить стала. Потом снова дверь хлопнула. Кухонная.

— И больше вы Сашу не видели, — сказала я, машинально подняв с полу клубок шерсти. К глубокому разочарованию не на шутку разыгравшегося Егора.

Наталья Филипповна положила вязанье на тахту.

— Руки уставать стали. И ломит их. — Она потерла свои распухшие суставы. — У меня еще с каких пор ревматизм. Помню, мы чакан по колено в ледяной воде били. Зима на носу, а хату крыть нечем, хоть ты убейся. С Василия толку мало — весь латаный-перелатаный по госпиталям. К работе негодный был совсем, а до удовольствий охочий. Ну да, ему хорошо — помиловался с бабой и в кусты. А бабе после этого рожать… На Троицу помер. Я с тремя малыми детьми осталась, четвертый в брюхо стучался. Наверняка бы помер, кабы не Варвара. И все равно грех от родного дитя отказываться. Непрощенный грех. За него Господь и наслал мне пелену на глаза.