Страница 77 из 84
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Сознание возвращалось ко мне по частям. Сначала я ощутил движение и звук – смятенное биение собственного сердца, отдававшееся в ушах. После чего все тело стало покалывать. Затем появилось сознание того, что я существую, без единой мысли – состояние, длившееся довольно долго. Затем – одновременно с дрожью ужаса – меня пронзила мысль, искреннее желание понять, где я и что со мной. Затем душа встрепенулась, словно просыпаясь, и на меня нахлынули воспоминания о всех событиях, случившихся со мной, вплоть до злодейского, трусливого и совершенно необъяснимого нападения доктора Фаррагута.
До сих пор я не открывал глаз. Судя по всему, я сидел, выпрямившись, в чрезвычайно неудобном кресле с высокой спинкой. Втянув носом воздух, я почувствовал промозглый запах гниения, заставивший меня предположить, что я нахожусь в каком-то сыром подвале или чулане. Где-то невдалеке я различил оживленно переговаривавшиеся мужские голоса, хотя слова звучали слишком неотчетливо и различить их я не сумел.
В первый раз после того, как сознание вернулось ко мне, я попытался пошевелить руками, но тщетно. Запястья были туго привязаны к подлокотникам кресла. Скоро я обнаружил, что лодыжки точно так же прикручены к его ножкам.
Разлепив веки, я оглянулся. К этому моменту я уже в общих чертах представлял себе свое положение. Представшее моим глазам зрелище в основном подтвердило мои выводы.
Я действительно находился в похожем на пещеру подвале, освещенном несколькими факелами, вставленными в железные кольца, прикрепленные к стене. Кроме стола, кое-как сколоченного из грубо обтесанных досок, никакой другой мебели не было. Пара больших янтарно-желтых бутылок со стеклянными пробками стояла на столе возле плоской оловянной миски и разных по форме и размеру свертков, обмотанных грязной белой парусиной и для надежности обвязанных грубой бечевкой. Разделочный нож и мясницкий тесак торчали посреди стола, воткнутые в его шероховатую поверхность.
Стены были грубо оштукатурены. В самом дальнем конце подвала был выступ, относившийся то ли к дымоходной трубе, то ли к камину. Из него была вынута едва ли не половина кирпичей, в результате чего образовалась выемка фута четыре в ширину и примерно три фута в высоту и глубину. Вынутые из кладки кирпичи были сложены возле подножия выступа, тут же стояла бадья с известковым раствором и лежала горка песка. На земляном полу валялся мастерок.
Долетавший до моих ушей приглушенный разговор вели двое мужчин, стоявших в нескольких ярдах от меня. В одном я сразу узнал доктора Фаррагута. Второй стоял ко мне спиной. Однако ошибиться в том, кто это, было невозможно, особенно учитывая деревянную треногу с дагеротипом.
В подвале находился еще один человек. Она сидела рядом, привязанная к креслу точно так же, как и я, куском крепкой веревки.
Девочка явно внимательно наблюдала, ожидая, когда же я начну подавать признаки жизни. Увидев, что я очнулся, она крикнула дрожащим голоском:
– О мистер По, слава Богу, что с вами все в порядке! Я смертельно боялась, что вы уже не очнетесь! Бедная ваша голова! Очень больно?
И в самом деле, хотя двойной ушиб на лбу болезненно пульсировал, никаких более серьезных последствий избиения, учиненного доктором Фаррагутом, я не чувствовал. Зрение мое не помутилось, а мозг работал с привычной остротой и проницательностью.
Прежде чем я успел ответить на вопросы Луи и в свою очередь спросить, благополучно ли обстоят ее дела, Фаррагут и его сообщник, встревоженные голосом девочки, прервали заговорщицкие перешептывания и, повернувшись к нам, подошли ближе и встали перед нашими креслами.
Впервые я увидел Герберта Баллингера с того дня, когда примерно неделю назад мы с Сестричкой заходили в его мастерскую договориться насчет дагеротипов. Черты его лица, разумеется, не изменились, хотя вместо дружелюбной улыбки, которой он приветствовал нас в первом случае, губы его кривились в холодной, презрительной усмешке.
Что касается Фаррагута, то в нем не осталось и следа обычного благодушия. В зловещем свете факелов лицо его выглядело положительно дьявольски, а глаза сверкали неестественным блеском.
– Так-так, детка, – сказал Фаррагут, обращаясь к Луи и в то же время не сводя свирепого взгляда с меня. – Твой дружок, мистер По, в полном порядке. Неважно ему, это правда, но особого вреда мы ему не причинили. Не думаешь ли ты, что я стал бы рисковать таким прекрасным мозгом? Нет-нет – поврежденные органы мне не нужны.
Что старый доктор хотел сказать фразой о «поврежденных органах» – не знаю, хотя ее зловещий подтекст нельзя было не почувствовать.
– До чего же я вас ненавижу за то, что так обращаетесь с нами, противные! – воскликнула Луи. – Да будь я мальчишкой, порвала бы все эти ваши веревки да выпорола бы хорошенько. Еще посмотрим!
– Ха-ха, – сдавленно хихикнул Фаррагут, поворачиваясь к своему молодому сообщнику. – Порох, а не девчонка! Я же тебе говорил, Герберт, горячая штучка!
– Как бы не обожглась, – проворчал Баллингер.
Сверкнув глазами в сторону дагеротиписта, чья правая рука, как я только что заметил, была небрежно перевязана лоскутом белой тряпки, Луи воскликнула:
– Жаль, что моя шпага – всего лишь деревяшка, а не настоящая сталь, я бы тебе полруки оттяпала, а не оцарапала бы!
Весь вспыхнув, Баллингер придвинулся к креслу Луи, подняв левую руку к груди, словно готовясь злодейски ударить наотмашь беспомощного ребенка.
– Нет! – воскликнул я, неистово вырываясь из кресла.
– Стой! – крикнул Фаррагут, вклиниваясь между девочкой и разъяренным дагеротипистом. – Спокойней, Герберт, – умиротворяющим тоном продолжал он. – Ты ведь не собираешься испортить девочке мордашку? Рано еще. Потерпи.
Какое-то мгновение Баллингер ничего не отвечал, устремив на девочку испепеляющий взгляд. Ноздри его раздувались, желваки от ярости ходили на щеках, он тяжело дышал. Прошло немало времени, прежде чем сердитый румянец сбежал с его лица и дыхание стало ровнее.
– Вижу, ты прав, – пробормотал он. – Только пусть больше не разевает свою чертову пасть, так-то лучше будет.
– Сейчас все улажу, – сказал Фаррагут. Порывшись в кармане брюк, он достал носовой платок, скатал его и, наклонившись над Луи, силой открыл ей рот и сунул комок внутрь.
Видеть, что с ребенком обращаются так жестоко, было невыносимо. Однако, учитывая мое беспомощное положение, я ничего не мог сделать, чтобы помочь Луи, – разве что шепнуть несколько слов, выражая свое сочувствие и призывая крепиться.
В этот момент стало ясно, что мы с Луи в серьезнейшей опасности. Бегство казалось невозможным. Оставалось надеяться лишь на то, что нам каким-то образом удастся приостановить дьявольский замысел Фаррагута и его кровожадного соучастника, пока не появится возможность бежать. Я сказал Барнуму, что отправляюсь к старому врачу, чтобы предупредить его о Баллингере. Если исчезновение Луи заметят ее друзья и домочадцы, то, возможно, поисковая партия уже в пути.
Поэтому я, насколько это было в моих силах, повернулся к Фаррагуту и обратился к нему со следующими словами:
– Хотя, разумеется, мне было лестно, что вы оценили мой мыслительный орган столь высоко, боюсь, что я переоценил свои умственные способности. Учитывая нынешние обстоятельства, можно сказать, что мне не удалось разгадать тайну, в которую я оказался замешан.
– Ну что вы, По, – наигранно удивленным тоном произнес доктор, – вы себя недооцениваете. Если вспомнить историю от начала до конца, вы блестяще себя зарекомендовали, и я никогда не сомневался, что так оно и будет. Вам многое удалось раскопать о моем старом друге. Вам даже удалось обнаружить шкатулку, которую он у меня украл.
Повернувшись к дагеротиписту, который пристально смотрел на меня, Фаррагут добавил:
– Мистер По во многом оказался прав, разве нет, Герберт?
– Мертвецки прав, – сказал Баллингер, зловеще улыбаясь.
– Тем не менее, – сказал я старому врачу, – для меня до сих пор остаются загадкой многие стороны этого дела. И не в последнюю очередь, конечно, какую роль сыграли во всем этом вы?