Страница 73 из 80
Вранье, что главную часть формируемой мною Русской освободительной армии составляли части бывшей Второй ударной. Конечно, те из пленных, кто меня знал как командующего в Красной Армии, охотнее вступали в РОА. Но они не составляли и половины РОА.
Вранье, что в РОА военнопленных заставляли вступать чуть ли не под угрозой расстрела.
Да, перспектива гибели в лагерях заставила многих подать заявление о вступлении в РОА. Но я хотел иметь в РОА только тех, кто готов бороться против Сталина. Мне не нужна была армия, в составе которой будут те, кто готов бежать из нее и подорвать саму идею РОА.
Подавляющая часть РОА — те, кто добровольно и сознательно сделал свой выбор.
Вранье и то, что власовская РОА — власовцы — составляли основную часть русских, помогавших вермахту. Не менее миллиона было таких. А власовцев — пара десятков тысяч. Миф о власовцах как главной силе при немцах понадобился для того, чтобы уйти от того факта, что и без меня сотни тысяч русских избрали путь борьбы со Сталиным.
Теперь о фактах. Надо сказать правду о том, когда мы реально воевали с Красной Армией.
Да, мы были готовы к борьбе. Но на самом деле имело место всего лишь несколько боевых эпизодов при участии первой дивизии РОА. Во всех других случаях РОА приписывают действия других русских формирований, казачьих в том числе.
Нужна правда о том, что нас в вермахте поддерживали не гитлеровцы. Гиммлер изменил отношение к нам летом 1944 г., а Гитлер до последней минуты считал меня опасным.
Нужна правда о том, что прежде всего нашими покровителями в вермахте были те, кто, подобно графу Штауфенбергу, составил заговор против Гитлера. И если нас не привлекли к суду над его участниками, то только благодаря тому, что никто из них под зверскими пытками ничего не сказал об их переговорах с нами.
Ну, а в ряде частных случаев надо правдиво подавать правду. Я, действительно, за годы войны жил с тремя женщинами. Но подавать этот факт как признак моего разложения и готовности к предательству могут только подкупленные пропагандисты, которые не хотят вспомнить, что чуть ли не все генералы и маршалы Красной Армии — начиная с самого Жукова — открыто жили с ППЖ — походными полевыми женами.
Такого рода «правдами» особенно грешат публикации послевоенной эпохи. Теперь о главном. Было ли мое стратегическое решение о борьбе со Сталиным как главной цели моей жизни правильным? Я уверен, что да. К концу тридцатых годов сталинский социализм был построен. И дело не в том, какую ужасную цену заплатила страна за него. Важно другое. Что ждет страну при нем дальше — вот это было очевидным. Эмиграция выход видела в реставрации старого. Троцкий и оппозиция в партии выход искали в замене вождя и его клана. А я думал о преодолении именно этого социализма.
Было ли правильным мое отношение к Сталину в годы войны? Я напомню, что вначале я хотел ему помочь отбиться от Гитлера и затем подтолкнуть к реформам. Но несколько первых же личных встреч убедили меня, что великий тактик в текущих делах является великим догматиком в главном — в курсе на мировую революцию. И как Сталин пойдет на реформы после войны, если он не предлагает их сейчас, когда враг у Москвы, когда его решение о роспуске колхозов и возврате крестьянам земли подняло бы на борьбу миллионы?!
И я сделал вывод: или надо вообще отказаться от идеи борьбы со Сталиным, или эту борьбу надо начать сейчас.
Так родилась идея о правительстве в Ленинграде.
Все другие тактики были определены нереальностью борьбы со Сталиным внутри СССР.
Говоря о суде Истории, я бы на первое место поставил ту модель послесталинской России, которую мы представили в пражском Манифесте. Многое из того, что содержится в нем, стало яснее в свете прошедших десятилетий.
Это было второе, после «нового курса» Рузвельта, более полное и более развернутое видение основ нового строя — некапиталистического и несоциалистического. Вы его сейчас называете постиндустриальным.
Мы, конечно, опирались и на демократические идеи Февральской революции 1917 г. и народные начала Октябрьской революции 1917 г. Но мы уже имели опыт сталинского социализма. Опыт национал-социализма Гитлера и Муссолини. Опыт грандиозного кризиса капитализма 1929 г. Опыт «нового курса» Рузвельта. И мы понимали, что надо отобрать из всего прошлого самое приемлемое и отказаться от негодного. По существу, то, что мы оставили в своем Манифесте, — это основы нового строя. Суть его — интеграция лучшего из государственного социализма и лучшего из частного предпринимательства. И частная инициатива, и активная роль государства. Все это можно увидеть, прочитав наш Манифест.
То, что этот Манифест не использовало демократическое движение в России, непростительно.
Кстати, ярые нацисты вокруг Гитлера обвиняли наш Манифест именно в том, что он не следует фундаментальным идеям национал-социализма. Ну, а та часть русской послереволюционной эмиграции, которая видела в нас «бывших красных командиров», получила новое подтверждение своей позиции.
Для будущего России национальный вопрос столь же важен, как и социальный. При самых правильных социальных решениях Россия не сохранится как единое государство без правильного подхода к национальному вопросу.
И тут наш опыт очень поучителен.
Нам не удалось объединить всех противников Сталина. Национальные движения распались на два направления: большинство, возглавляемое сепаратистами, сторонниками полного выхода из России, и меньшинство, видящее себя в будущей демократической России. Скажем, Краснов категорически выступал за «Казакию». А вот Шкуро считал, что будущее казаков в России. Кстати, возможно, в том числе, не желая сообщать о самом этом споре, Сталин решил сделать и их процесс закрытым.
Мы выступали и за целостность России, и за право ее народов на самоопределение.
Но самоопределение не во время выхода из социализма. Не во время борьбы за новое. Мы предлагали, как временное решение, сохранить Российскую Федерацию (вместо СССР). И все дележи осуществить путем референдума потом, когда мы победим. А пока все силы надо собрать в единый кулак.
Все враги мощной будущей России внутри Германии выступили против нас — начиная с Гитлера и Розенберга. Нас поддерживали те, кто в основе будущей Европы видел в качестве союзников мощную Россию и мощную Германию.
К концу войны наш подход стал находить все больше сторонников среди национальных движений России, но было уже поздно.
Кстати, враждебное отношение США к нам питалось, видимо, и тем, что на власти США влияли украинская, прибалтийская и другие диаспоры в США. Они видели во власовском движении вариант все той же единой и неделимой России, из которой они хотели выйти даже ценой ее полного развала.
И, наконец, последнее. О реабилитации.
Я не хотел просить прощения у Сталина. Я хотел остаться ему врагом.
Я не хотел реабилитации при Хрущеве.
Я оставался врагом его попыток капитального ремонта социализма.
Тем более, мне было не на что надеяться при Брежневе и его преемниках.
А вот с новой Россией вопрос гораздо сложнее.
Я не хочу реабилитации от той части нынешней новой России, которая представляет собой частично обновленную, частично перекрашенную бывшую коммунистическую номенклатуру. Я остаюсь для нее врагом.
Я не хочу реабилитации от движения ветеранов войны. Руководство этого движения во многом состоит из ветеранов спецслужб, ветеранов политработников.
Какой реабилитации можно ждать от прокуратуры, состоящей из наследников судивших меня палачей — наследников не по крови, а по духу? Естественно, они сталинский приговор оставили в силе.
А вот о реабилитации в глазах демократического движения новой России я бы по-настоящему мечтал. Пусть не всегда последовательно, пусть с постоянным реверансом к враждебному идее большой России Западу, это движение выступает за те же идеалы, что и наш Манифест.
Я пошел с большевиками, так как поверил в их обещания создать великую процветающую Россию. Меня обманули.