Страсть в пустыне

Ночью его разбудил странный звук. Он сел и посреди мертвой тишины услышал дыхание какого-то существа; звук его не имел ничего общего с человеческим. От ужаса, усиливаемого мраком, безмолвием и фантасмагориями только что очнувшегося от сна разума, кровь заледенела в его жилах. Он до предела напряг зрение и, различив в темноте два мерцающие желтых огонька, ощутил как волосы зашевелились у него на голове. На мгновение ему показалось, что огоньки были отражениями его собственных зрачков. Но когда в прозрачном ночном воздухе пещеры он начал различать предметы, то увидел, что в двух шагах от него лежал огромный зверь!

Кто это? — лев?.. тигр?.. крокодил?.. Провансалец не был достаточно образован и не знал, к какому виду животного царства могла принадлежать эта тварь. Его невежество лишь распаляло фантазию и удесятеряло страх. Солдат подвергался жестокой пытке — он должен был прислушиваться к ничтожным капризам звериного дыхания и при этом не сметь пошевелиться. Запах такой же сильный, как у лисы, но более резкий наполнил пещеру. Когда он коснулся обоняния провансальца, его страх достиг своего предела. Сомнений не было — он сделал своим бивуаком царственное логово какого-то ужасного зверя. В этот момент опустившаяся к горизонту луна заглянула в пещеру; и тогда в лунном сиянии высветилась пятнистая шкура леопарда.

Лев Египта спал, улегшись, словно огромный пес, какой-нибудь беззлобный хозяин роскошной конуры у ворот особняка. Его морда была повернута к французу.

Леопард на мгновение открыл глаза и тут же закрыл их вновь.

Тысячи тревожных мыслей проносились в голове пленника леопарда. Вначале он хотел застрелить его, но расстояние между ними было короче ружья. И что если он разбудит его? Одна мысль об этом повергала его в оцепенение. Провансалец прислушивался к стуку своего сердца. Он проклинал свой пульс, казавшийся ему слишком громким, и боялся, что он может нарушить сон зверя, дававший ему время подумать о средствах к спасению. Дважды он брался за скимитар с намерением отрубить своему врагу голову, но каждый раз отказывался от этой безумной затеи, опасаясь, что не сможет сразу пробить плотную шерсть; неудача же привела бы к неминуемой смерти. Предоставив всё случайности поединка, он решил ждать рассвета.

И рассвет не заставил себя долго ждать. Теперь провансалец мог лучше рассмотреть леопарда. Его морда была в крови. «Он, должно быть, как следует набил брюхо и не будет голоден, когда проснется», — мелькнуло в голове у солдата, и он старался не думать о том, что трапеза зверя могла состоять из человеческой плоти.

Это была самка. Мех на ее животе и боках был ярко-белого цвета; множество маленьких пятен образовывали красивые бархатистые браслеты вокруг лап; упругий хвост тоже был белым, но заканчивался черными кольцами. Ближе к голове ее наряд был золотистого цвета и мех здесь очень мягкий и гладкий имел особенные пятна, по которым леопарда отличают от других кошачьих. Внушавшая ужас хозяйка пещеры посапывала так же безмятежно, как котенок, уютно свернувшийся на кушетке. Она лежала, вытянув вперед мускулистые лапы, вооруженные мощными когтями, и на них покоилась голова с прямо торчащими серебристыми усами.

Будь леопардица заключена в клетку, провансалец несомненно восхитился бы ее грацией и нарядом, которому поразительное сочетание ярких цветов придавало царское великолепие; но теперь ее грозный вид не вызывал в нем ничего кроме ужаса. Даже спящая она повергла француза в оцепенение, подобное тому, в которое впадает соловей под гипнотическим взглядом змеи. На время храбрость изменила ему, хотя она несомненно бы воскресла, окажись он перед жерлом заряженной пушки.

Дневной свет вызвал у солдата отчаянную мысль, осушившую источник холодной влаги, катившейся у него по лбу. Как человек, доведенный до последней черты, он решил бросить вызов судьбе и сыграть свою роль в этой трагедии с достоинством и до конца. «Два дня назад, — говорил он себе, — меня могли убить арабы». Считая себя уже мертвецом, он осмелел и стал ждать пробуждения зверя с беспокойным любопытством.

Когда взошло солнце, леопардица вдруг открыла глаза и энергично вытянула вперед лапы, потягиваясь и разминая суставы. Потом она зевнула, показав шероховатый, как наждак, язык и грозный оскал зубов. Глядя на то, как она плавно и кокетливо перекатилась, он подумал: «А ведь она ведет себя как настоящая женщина». Затем леопардица вылизала пятна крови на своих лапах и морде, потерлась головой — и все это движениями, полными очарования. «Вот так! Приведем себя немного в порядок! — мысленно усмехнулся француз, чувствуя, как веселость возвращается к нему вместе с храбростью. — Теперь скажем друг другу «доброе утро», — подумал он и сжал в руке короткий кинжал, украденный у магрибцев.

В этот момент леопардица повернула голову и, замерев, посмотрела на него в упор. Ее жестокий взгляд и невыносимый блеск глаз заставили его содрогнуться. Он смотрел на огромную кошку, приближавшуюся к нему, ласково и прямо в глаза, словно хотел загипнотизировать. Француз позволил ей подойти к себе почти вплотную и провел рукой по всему ее телу, от головы до хвоста, слегка почесывая гибкий позвоночник, разделявший желтую спину леопардицы. Он сделал это движением мягким и нежным, как если бы ласкал красивую женщину. Самка подняла хвост от удовольствия, и ее взгляд смягчился; когда же он в третий раз повторил свою льстивую ласку, она, как обыкновенная кошка, громко заурчала. Эхо от ее утробного урчания, отражаясь от стен пещеры, звучало, как соборный оргáн. Провансалец, увидев, что его ласки достигают цели, продолжил их с удвоенным усердием да так, что ошеломил царственную куртизанку, почти доведя ее до состояния оцепенения.

Убедившись в том, что вполне умиротворил свирепость своей своенравной компаньонки, к счастью удовлетворившей свой голод прошлой ночью, он встал и вышел из пещеры. Леопардица позволила ему это, но когда он начал подниматься на холм, она прыжками, с легкостью воробья, скачущего с ветки на ветку, догнала солдата и стала тереться о его ногу, как кошка выгибая спину. Затем она посмотрела на своего хозяина глазами, жестокий блеск которых несколько смягчился, и издала рычание, которое натуралисты сравнивают со звуком пилы.

«Однако, как она требовательна!» — воскликнул француз, улыбаясь. Он принялся играть ее ушами, ласкать ее живот и энергично чесать ей голову ногтями. Осмелев от успеха, он стал щекотать ей голову острием своего кинжала, нащупывая место для удара. Но кости черепа были очень тверды, и он испугался, представив себе что будет, если он потерпит неудачу.

Султана пустыни поощряла действия своего раба, поднимая голову, вытягивая шею и принимая позы, выражающие удовольствие. Внезапно француза осенила мысль, что если вонзить кинжал в шею дикой принцессы, то тогда ее можно было заколоть одним ударом. Но когда он уже занес кинжал, чтобы привести эту мысль в исполнение, леопардица, несомненно удовлетворенная, грациозно повалилась у его ног на землю и стала бросать на него время от времени взгляды, в которых, несмотря на всю ее звериную природу, едва заметно светилась нежность.

Прислонившись спиной к пальме, бедный провансалец ел финики и вопрошающе смотрел то на пустыню, откуда могло придти спасение, то на свою грозную спутницу, следя за ее сомнительным благодушием. Каждый раз, когда он швырял финиковую косточку, леопардица следила за ее полетом с нескрываемым недоверием. Она изучала человека с почти деловой холодностью, но результат как будто оказался в пользу француза, поскольку, когда он закончил свою жалкую еду, она облизала его сапоги своим шершавым языком и сняла набившуюся в их складки пыль.

«Интересно, когда она проголодается?» — подумал провансалец.

Несмотря на трепет, который вызвала в нем эта мысль, солдат стал с любопытством изучать пропорции леопардицы, несомненно представлявшей один из самых прекрасных экземпляров своего вида. Она была три фута в высоту и четыре фута в длину, не считая хвоста. Хвост, это мощное оружие, круглое, как дубинка, был длиной почти в три фута. Ее большую, как у львицы, голову отличала редкая изысканность; и хотя в ее облике преобладала холодная тигриная жестокость, но также просматривались черты коварной женщины. Наконец, было в повадках этой царственной отшельницы нечто от свирепой веселости пьяного Нерона: утолив жажду крови, она желала играть.