Страница 85 из 99
— Глебка? Такая, да? Туда-сюда-обра-а-атна-а… веселая, карошая… гуляй, шапку бросил, шубу бросил, веселая… — смеялся Егорша. — Магазин открывай, всю открывай, песню пой, веселая… уф, веселая…
— Видала, что рассказывает? От моего не отстает…
— Уж он отстанет… — сказала Марья Трофимовна. — Где кто, а уж он везде первый.
— Ну ничего, — сказала молодая женщина. — Сережу вот изберут комсомольским секретарем, — она кивнула на мужа, — придется им исправляться.
— Это за что же тебя на Север, миленький? — обернулась к нему бабка Тимоха. — Али провинился? — Она смотрела на него с нескрываемой жалостью и в то же время иронией.
— По зову сердца, — ответила за него простодушная жена. — Вот говорят, на Севере пьют, так ведь должен же кто-то бороться с этим?!
— Ну а как же… должон, должон… Смотри-ка, а мужик у тебя, видать, отчаянный!
— Не отчаянный, бабушка, а сознательный.
— Так я и говорю… сурьезный… здесь таких уважают. Как за стол сядут, таким первым наливают. А он не немой у тебя? — наклонившись к женщине, прошептала бабка Тимоха.
— Как то есть немой?
— Так я смотрю… если он немой, то как говорить будет? Секретарь говорить должон. А как же…
— Вот видишь, Сергей, к чему приводит твое бесконечное молчание?! У людей сложилось мнение, что ты немой! Полюбуйся на себя!
Муж взглянул на нее как бы из другого мира.
— Вся сила его как секретаря, — сказала за него жена, — будет заключаться в суровости. Суровое осуждение во всем. Суровость и еще раз суровость!
— Другая мужи-чина выбежала… лю-лю, лю-лю… прыгает она, скакает, так? Ба-бац, башка туда, башка сюда, смейся, слезы каплют… нам веселье, Егорка веселье, а мужи-чина слезы… карашо, уф, карашо… — все смеялся Егорша.
Нефтеюринск наконец вынырнул из-за холма, который бабка Тимоха упорно называла сопкой. Из-за разбросанности домов и безлюдности на улицах жизнь казалась вымершей в Нефтеюринске. Мела поземка по широким — как проспекты — улицам, кое-где тянулся из труб белесый дымок, далеко за поселком, в овраге, каталась на санках и лыжах детвора, по одной из улиц с коромыслом на плечах медленно шла женщина — и такая отчетливость, резкая прозрачность и ясность во всем (до неправдоподобного), что за сотню метров можно было видеть, каким нежным молочно-густым парком дышит женщина, идущая по воду.
Егорша высадил их; молодожены пошли в одну сторону, в райком, а Марья Трофимовна с бабкой Тимохой — в свою. Только они тронулись, как вдруг Марья Трофимовна смотрит — по дороге навстречу идет Глеб. Вот уж никогда не думала, что так обрадуется, увидев своего непутевого сына. Глеб, конечно, узнал мать сразу, но даже бровью не повел — как будто так, чужие люди навстречу идут. Уж это у него манера такая была — «не кукарекать», как он говорил, не показывать своих чувств. Хотя, надо думать, он тоже что-нибудь да испытал, завидев мать с Трофимкой. Он шел развалистой, небрежной походкой, один по широкой улице, высокий, молодой, в теплющем, по-пижонски распахнутом полушубке и громоздких унтах, отчего казался еще мощней; на голове, конечно, шапки не было, как всегда, — это уж шик такой был для него — ходить хоть в пятидесятиградусный мороз, но без шапки. «Дурь», — говорила обычно Марья Трофимовна, на что он отвечал: «Слону шапка не нужна». — «А мозги ему нужны?» — «Хобот ему нужен. Чтоб к себе грести…» — «Надоел ты с этими слонами хуже горькой редьки…» И ведь как шел — небрежной, неторопливой походкой, — так и продолжал идти.
— Ну мужик! — сказала бабка Тимоха полуосуждающе, полуоценивающе.
Марья Трофимовна только усмехнулась. Когда они наконец сошлись, Глеб небрежно-приветливо бросил:
— Здорово, мамка! — И, усмехнувшись, посмотрел на бабку: — Чего, опять с полномочиями приехала? Давай наводи здесь шмон! Перевоспитывай охламонов!
— А ты видал моего-то?
— Спрашиваешь! Сидит в читалке, кон-спек-ти-ру-ет!
— Чего? — не поняла бабка.
— Ладно, замнем для ясности. Перевоспитывается, бабка, твой Леха.
— Чего, чего?
— Приехала одна корова, с сельскохозяйственной выставки…
— Какая корова?
— Приехала корова — и Леха влип.
— Это они так девушек ласково называют — «коровами», — пояснила Марья Трофимовна.
— Вона чего… Та-ак… Гм, гм, — задумалась бабка Тимоха.
Глеб нес Трофимку на руках и слегка как бы стыдился своего отцовства — такой ухарь, сорвиголова, а вот надо же, тоже к обычной человеческой жизни имеет отношение. Марья-то Трофимовна понимала, что не случайно он все время с бабкой Тимохой болтал, «картину гнал», как он сам выражается. Тут вся задача была, чтобы как можно естественней все прошло, как будто Марья Трофимовна не тысячу километров отмахала, а так — из соседнего дома вышла к нему с Трофимкой. Обидно было Марье Трофимовне, что даже полсловом не спросил мать, как оно ей было с внуком на руках такую дальнюю дорогу осилить, но она и виду не подала, что обиделась: тут где сядешь, там и слезешь, так что лучше не расстраиваться зря. Сказал: «Здорово, мамка!» — и хватит, тут все тебе чувства, какие хочешь, выбирай и догадывайся сама.
— Ты б еще совсем раздетая приехала! — вдруг кивнул Глеб на ее пальтишко. Марье Трофимовне даже как будто теплей стало от его неожиданных слов: смотри-ка, заметил…
— А вот взял бы да справил матери шубу! — сказала бабка Тимоха.
— Спрашиваешь! Денег, бабка, на водку не хватает, а ты…
— Эвон нахалы! — возмущенно восхитилась бабка Тимоха.
— Не переживай, бабка. У нее зять любимый есть, у зятя денег много…
— Зять зятем, а сын — он и есть сын. Ты не равняй.
— Ежику понятно! — усмехнулся Глеб. — Ну, тебе вон сюда, бабка, — кивнул он. — Там твой Леха книжки читает, просвещает его корова.
— А не омманываешь?
— Спрашиваешь!
— Так я чего… до свиданьица, значит, Трофимовна! — залепетала бабка. — Вечерком-то забегу, может… посумерничаем…
— Заходи, заходи, — закивала Марья Трофимовна. — Я толком не знаю, где…
— Да я сама знаю, где они живут. Знаю, знаю, не беспокойсь…
— Ну, привет родителям! — сказал бабке Глеб. — А теперь — отвал. Наше Лехе с кисточкой!..
Жили Глеб с Варюхой в семейном общежитии; комната поразила Марью Трофимовну: кровать, стол, два стула, шкаф — все в каком-то странно оголенном виде.
— Мы тут не век кантоваться собираемся, — ответил на ее вопросительный взгляд Глеб.
Кругом щели — так и тянет отовсюду сквозняком. Слава богу, батареи как раскаленные — притронуться невозможно, а то неизвестно, как бы тут жить. Марья Трофимовна уложила внука на кровать, распеленала его, Трофимка проснулся, но лежал смирно, таращил глазенки в потолок. Глеб нагнулся над ним, сказал:
— Ну, пацан, как дела?
Трофимка как будто узнал отца, потянулся к нему ручонками, заулыбался.
— Вишь, соскучился, — сказала Марья Трофимовна. — Ну а как же, папка все-таки… да, да? — спросила она весело Трофимку, показывая ему «козу» — два пальца.
Глеб взял Трофимку на руки, походил с ним по комнате, подбросил несколько раз к потолку — при этом сам улыбался, — и для Марьи Трофимовны это был один из лучших моментов всего ее северного путешествия.
— Ну, рад, что привезла вам сына? — улыбнулась она.
— Спрашиваешь!
— Скажи «спасибо».
— Перебьешься. — Глеб сказал это как бы весело, мимоходом, вскользь, так что Марья Трофимовна даже не обиделась: делать нечего, каждый по-своему благодарит, с этим приходится, в конце концов, мириться.
— Ты вот что, мамка, — сказал Глеб. — Еще минут десять — и только бы вы меня видели! Я через час на вышку вылетаю, дней на пятнадцать. Без меня тут покантуйтесь…
— Куда? — не поняла Марья Трофимовна.
— Ну, мамка, ну ежику даже понятно, не здесь ведь мы нефть ищем. Нас на вертолетах забрасывают. Леха вот сегодня оттуда, а мы туда.
— Смотри, важный нашелся изыскатель! — насмешливо протянула Марья Трофимовна. — На вертолетах их!
— Спрашиваешь! Ударная сила решающей пятилетки!
— Ударная… сказала бы я, какая вы сила, да настроение портить неохота.