Прибежище

Мы свернули на подъездную дорожку к дому, и папа выключил грохочущий движок нашего семейного микроавтобуса. И только сейчас я набрался смелости заговорить с ним о том, что сообщил мне Шиммин.

– Пап, – начал я, вертя в руках пластиковый пакет со своими вещичками, – я бы хотел кое-что выяснить.

Улыбка на лице отца была немного напряженная, в глазах застыло осторожное и опасливое выражение, словно он заранее сожалел о том, что мне понадобилось об этом заговорить.

– Я ее отлично помню, папа. Точно помню. Это просто невозможно, чтобы я придумал эту девушку.

Отец положил руку мне на бедро. Кожа на тыльной стороне его ладони была сухая и потрескавшаяся, покрытая курчавыми седыми волосками. Квадратные ногти подстрижены так коротко, что кожа вокруг припухла. Руки механика. Они стали такими после долгих часов, которые отец проводил с моими мотоциклами. Он возился с ними, что-то регулировал, вносил в них какие-то изменения из собственного опыта и познаний, приобретенных за годы карьеры гонщика, в надежде помочь мне набрать хоть какие-то дополнительные очки, что могло бы привлечь ко мне внимание какой-нибудь профессиональной гоночной команды.

– И это никак не связано с Лорой, – добавил я.

Рука отца безвольно ослабла. Я чувствовал ее вес у себя на бедре. Солнечные лучи жгли сквозь стекло бокового окна, нагревая воздух в салоне микроавтобуса. Отец сглотнул. Потом еще раз.

– Почему бы нам не пойти в дом?

– Пап! Мы ведь можем вспоминать ее, называть по имени, не правда ли? Нам, по крайней мере, нужно найти в себе силы произносить ее имя вслух.

Отец убрал руку и завозился, нащупывая ручку дверцы.

– Иди помойся, – пробормотал он. – Потом приходи ко мне. Хочу тебе кое-что показать.

Отец вывалился из салона, словно пьяный, с трудом выбирающийся из бара, и я посмотрел ему вслед. Он устало тащился по гравиевой дорожке, как будто шел по зыбучему песку.

Мне потребовалось довольно много времени, чтобы вымыться и насухо вытереться. Когда я выбрался из ванной, то увидел дедушку – он сидел вместе с Рокки на моей постели. Не могу припомнить, сколько раз мы говорили об этом. Это стало своего рода игрой. Начиналась она с того, что я в который раз объяснял, что такое границы личного пространства и как высоко я ценю возможность жить отдельно. Дед при этом с энтузиазмом кивал и рассказывал мне древние истории о том, что, когда был в моем возрасте, тоже думал сходным образом. Но потом забывал о нашем разговоре так быстро, как ему это было удобно. Вполне могу понять, отчего с ним такое происходит. Он ведь большую часть времени проводит в обществе других обитателей заведения, а когда приходит в мое жилище, то ведет себя так, словно совершил успешный побег из тюрьмы.

– Я просто хотел посмотреть, как тут Рокки, – пояснил дед, прежде чем я успел произнести первую фразу нашей привычной игры.

– Ага.

– Не хотелось надолго оставлять его в одиночестве.

– Даже при том, что я только что вернулся из больницы.

– Я об этом не знал. Твоя мать вечно ничего мне не говорит.

Дед мог бы и покраснеть, однако, похоже, у него с враньем никаких проблем не возникало. Правда же заключалась в том, и мы оба это прекрасно знали, что он наблюдал за моим приездом из окна своей комнаты. Он видел, как я выбираюсь из микроавтобуса. Я даже помахал ему тогда.

Дедушкина искалеченная узловатая рука лежала на боку Рокки. Пес внимательно наблюдал за мной, собрав шерсть в складки на лбу. Он отлично знал, что ему тоже грозят неприятности. Обычно ему не позволялось забираться на мою постель.

Вот к чему привели двое суток, проведенные мною в больнице. К открытому мятежу.

– Ссадины у тебя на груди выглядят довольно скверно, – заметил дед.

– Те, что на ноге, тоже не особо радуют глаз.

Я стоял перед ним в одних трусах-боксерах с несколькими стерильными повязками на теле. Дед воспринимал это относительно спокойно. Он проникал ко мне и в менее подходящие моменты – например, когда я пребывал в женском обществе. Не то чтобы, конечно, его визит тогда длился слишком долго. Да и моя очередная подружка, как ни странно, тоже надолго не задержалась.

Я поднял с пола спортивные штаны и с трудом в них влез, здоровой рукой подтянув их к талии.

– Поможешь мне с носками?

Я достал из комода пару черных носков и протянул их деду. Тот с сосредоточенным видом принялся за дело. Я приподнял одну ногу, положив ее дедушке на костлявое колено. Потом вторую. Несмотря на его дрожащие руки и мое неустойчивое равновесие, мы все же сумели завершить это трудное дело без особых проблем.

– Хочешь помогу тебе с этой перевязью? – спросил дед.

– Нет. Но можешь застегнуть мне рубашку.

Дедушка кивнул и потрепал Рокки по спине.

– Вчера выводил твою собаку в сад на прогулку.

Рокки громко вздохнул и посмотрел на меня так, словно это было ужасно несправедливое замечание, – будто бы в действительности это он выводил деда на прогулку.

Я просунул поврежденную руку в рукав полосатой рубашки, снятую с вешалки в шкафу, потом осторожно пригнулся и сунул в рукав вторую, здоровую руку. Шагнул ближе к деду, и он дрожащими пальцами коснулся воротничка.

– Верхнюю не застегивай, – попросил я.

– Ты разве не наденешь галстук?

Я посмотрел вниз, на болтающиеся полы рубашки, повисшие над серыми спортивными штанами.

– Не думаю, что он сюда подходит.

Дедушка вытянул губы и опустил руки ниже, ко второй сверху пуговице. Кажется, у него возникли трудности. Пальцы все соскальзывали с этой маленькой штучки цвета слоновой кости. Он ничего не сказал по этому поводу, я тоже.

Дедушка был лыс, как коленка, но от уха до уха тянулся полумесяц непослушных седых волос. Лысина у него гладкая, а на макушке темно-красное родимое пятно, как у Горбачева.

– Так что все-таки произошло с этой блондинкой? – вдруг спросил он.

– Откуда ты про нее узнал?

– Твоя мать рассказала.

Я издал нудящий звук горлом. Он должен был прозвучать как звонок в телевизионной викторине, когда участник выдает неправильный ответ.

– «Твоя мать вечно мне ничего не говорит» – твои слова.

Дед пожал плечами. Ему в конце концов удалось застегнуть пуговицу, и он занялся следующей.

– Да все об этом болтают, – буркнул он.

– Все?

– Все старики.

Дед именно так предпочитал именовать остальных обитателей приюта. Словно сам все еще был молодым и пребывание в «Снэйфел-Вью» стало для него просто собственным выбором такого вот образа жизни. Иной раз дед сообщал нашим новым постояльцам, что он здешний мастер-ремонтник. Особенно если это была женщина.

Мне вовсе не следовало удивляться его словам. Для большей части наших постояльцев свежая сплетня служила редким и ценным подарком, прямо как твердая валюта. В тот миг, когда новость о моей аварии выскочила на свободу, она тут же распространилась со скоростью зимней эпидемии гриппа.

– И что они по этому поводу думают?

– Ну, некоторые считают, что ты сбрендил. Такие, как Валери Грег. – Валери Грег – жертва старческого слабоумия. Большую часть времени она проводит, тихонько напевая себе под нос в углу гостиной с телевизором. Для части наших постояльцев она стала чем-то вроде пугала или жупела – живое, дышащее привидение, муляж будущего, которого все они страшно боятся. – А некоторые полагают, что ты ее убил. (Боже ты мой!) Но я на стороне большинства.

– А что говорит большинство?

– Они тебе верят. – Дед ткнул меня в грудь, и я оскалился от боли. – И еще они считают, что полицейские против тебя что-то замышляют.

– В самом деле?

– Так говорит наша старуха-командирша. – Старухой-командиршей у нас именовалась Розмари Форбс, отставная школьная директриса и, как утверждает мама, некогда предмет обожания дедушки. – У полиции тут полно тайных мест. Секретных мест. Они там прячут людей и все такое.

– Ты имеешь в виду программу защиты свидетелей?