Страница 2 из 34
– Я открываю путь в будущее, Дудли! Не чините мне препятствий!
Сквозь стеклянные стены проникали шумные разговоры студентов, а в апартаментах профессора ничто не нарушало наступившую зловещую тишину даже тиканье часов.
Наконец, Рэндолф прервал затянувшееся молчание и снова спросил:
– Ну что, Дудли? В этом году моя очередь на получение средств из фонда. Какие проблемы?
– Вернитесь мысленно назад во времени, Чезлин. В прошлом году деньги из фонда пошли Гэкенбаху на изучение передаточных чисел. В позапрошлом году – Месаровику для волновой механики. Еще годом раньше – Льюису на работы по эндокринологии. Еще раньше...
– На развитие классической или ядерной физики, насколько я помню. Ну и что? Для этого и был создан фонд. Весь мой факультет нуждается в новом оборудовании – без него мы пропадем.
Рэндолфу не хотелось усматривать в поведении вице-президента серьезную для себя опасность – профессор имел полное право на получение субсидий, – но Харкурта что-то беспокоило. «Что его волнует, – размышлял Рэндолф. – Может быть, трудности, предстоящие моему отделу. Может, ему не нравится, что я пригласил дорогостоящего доктора Хаулэнда, но он только усилит команду в неизведанной работе. Весь мой труд будет напрасным, если... Результаты не могут быть опубликованы, пока не будут доказаны. Я уверен, что могу осуществить то, о чем заявил, и взять верх над теми, кто, подобно Кавагучи, насмехается надо мной. Но мы не можем так долго ждать ассигнований!»
– Как вы знаете, Чезлин, все средства фонда были распределены на много лет вперед. Мы должны тщательно учитывать относительную степень важности...
– Я должен получить средства – в нынешнем году. Пришел мой черед!
– Но нигде это официально не зафиксировано...
– Официально! – воскликнул профессор.
И вдруг его охватило чувство, которое он не сразу осознал, – это была паника. Его обычно спокойную манеру поведения ученого начало вытеснять громадное честолюбие, являвшееся главной, характерной особенностью Рэндолфа, все его нутро бессознательно искало конкретное препятствие, чтобы разбить его вдребезги и уничтожить. Ничто не должно стоять на пути работы, которой он посвятил всю жизнь, – ничто!
– Я очень сожалею, Чезлин, – вице-президент Харкурт говорил жестко, подыскивая самые убедительные слова. – Вы должны понять, что в планах фонда Максвелла произошли изменения.
– Нет! Я не верю! Они – члены правления фонда – вы, вы не лишите меня средств...
– Речь не идет о том, чтобы отобрать у вас фонд, Чезлин. Просто нет еще окончательного решения, кто получит субсидии в этом году.
– Но они должны быть выплачены мне. Так было запланировано и согласовано десять лет назад...
– Нет, Чезлин, – Харкурт медленно покачал головой. – Не совсем так.
Ничего такого не было сказано, ничего не было записано...
– Но это подразумевалось! Сам президент говорил мне, что я получу фонд в нынешнем году.
– Даже если и так, Чезлин, президент уже не помнит об этом.
– Не помнит! – крошечная рука Рэндолфа сначала ощупывала подлокотник кресла, потом хватала его в разных местах, крепко сжимала, как будто искала хоть какую-нибудь надежную опору в этом безумном мире.
– Не помнит... – снова повторил он.
– Я могу только сочувствовать вам. Мы были добрыми друзьями, Чезлин.
Очень надеюсь, что наши отношения не изменятся после всего случившегося из-за неудачно сложившихся обстоятельств.
Харкурт пристально смотрел на маленького человека, сгорбившегося в глубоком кресле. Поколебавшись, вице-президент продолжал:
– Пусть то, что я скажу, останется между нами, но мое уважение к президенту и членам правления фонда серьезно поубавилось после их решения.
Я даже намекнул, что уйду в отставку. Но невозможно бороться с людьми, обладающими высоким авторитетом, Чезлин. Стоящие у власти знают, что они на вершине, – и им дела нет до других.
– Власть, – тихо проговорил Рэндолф.
Харкурт чувствовал себя очень неловко. Он никогда раньше не видел маленького профессора таким раздавленным, несчастным и разбитым.
Вице-президент был поражен такой реакции, так как ожидал от Рэндолфа гнева, возмущения, справедливой ярости. Все эти чувства профессор сначала вроде бы проявил, но совсем скоро, как бы не выдержав такого нервного напряжения, совершенно сник.
– Скажи мне, Дудли: что стряслось с фондом?
– Всех тех, кто получал средства из фонда последние десять или одиннадцать лет, объединяла общая черта.
– Им всем везло.
– Нет, – покачал головой Харкурт. – Они все ученые. Фонд Максвелла был основан для всего профессорско-преподавательского состава.
– А что я больше не принадлежу к профессорско-преподавательскому составу?
Харкурт, игнорируя вопрос Рэндолфа, упрямо продолжал:
– В этом году фонд Максвелла получает профессор Элен Чейз...
– Очаровательная дама с золотистыми волосами?
– Да.
– Я никогда не мог понять, чем она занимается.
– Она руководит кафедрой по исследованию творчества Бернарда Шоу.
– Какой кафедрой?
– Кафедрой, занимающейся изучением творчества Бернарда Шоу.
Профессор Рэндолф сделал большое усилие, чтобы вспомнить, о чем идет речь, но мысли неизменно возвращали его от универсальных знаний в совершенно определенное место в Галактике, куда он так надеялся попасть после десяти лет ожидания.
– Она что – одна из предсказательниц? Из тех странных людей, преклоняющихся перед бормочущими заморскими языками, умершими тысячи лет назад, – людей, которые не могут отличить парсек от электронвольта?
– Эти люди занимаются гуманитарными науками, мой дорогой Чезлин.
Искусством.
– Они – паразиты, завладевшие обещанными мне субсидиями... Это просто издевательство! Для чего им такие средства, что они будут с ними делать?
– Университету просто необходим новый мало-мальски приличный театр у нас довольно хорошая репутация в Галактике благодаря нашей работе, как вы знаете.
– А почему не смотреть, как все, телевизор?
Харкурт с досадой улыбнулся:
– Телевидение – дело коммерческое. А здесь мы имеем дело с театром с высоким искусством.
Рэндолф только сейчас начал оценивать, какое огромное несчастье обрушилось на него. Подняв для убедительности худенький палец, он говорил:
– Никакой театр – даже самый необыкновенный и экзотический – не стоит того, чтобы в него вкладывать так много денег. Работа же на Поучалин-9 стоит больших затрат, потому что эти затраты окупятся! Лучшей планеты для научной работы нельзя придумать – планета простейшая, абсолютно стерильная, на ней нет ни одной живой клетки. Каждый израсходованный на мои эксперименты пенни из фонда будет потрачен не зря, когда я получу положительные результаты. Но я вынужден оставаться здесь, потому что средства отдаются какому-то жалкому театру...
– Нехорошо...
– О, я знаю причину. Потратить фонд здесь, непосредственно в университете, чтобы было что демонстрировать и чем хвастать.
– Фонд пойдет не только на театр. У Элен Чейз есть возможность купить для университета самую замечательную коллекцию рукописей Бернарда Шоу с его заметками на полях, со всякими интересными подробностями, а также несколько документов, вызывающих споры и дебаты.
– Дебаты. Хорошо сказано, – в словах Рэндолфа было столько горечи, что это резануло Харкурта.
– Профессор Чейз работает над доказательством своей теории о том, что Джордж Бернард Шоу и Герберт Джордж Уэллс – один и тот же человек. Одно имя служило псевдонимом для другого. Если ей удастся доказать, что Уэллс псевдоним, которым пользовался Шоу, то она, как поклонница Бернарда Шоу, разобьет наголову почитателей Уэллса. Успех профессора Чейз будет величайшим триумфом, так как многие пытались найти подтверждение того, что либо Уэллс писал произведения, которые присваивал себе Шоу, либо, наоборот, работы, принадлежавшие перу Шоу, Уэллс выдавал за свои.
Выслушав пространные объяснения Харкурта, Рэндолф совершенно потерял над собой контроль – доведенный до бешенства, он резко опустил свои маленькие ноги в мягкий ковер, встал и начал угрожающе, как безумный, бегать по комнате.