Два рейда

Большие потери не смущали противника. Он на каждом шагу при первой же возможности навязывай нам бой. На подступах к Беловежской пуще немцы решили малыми силами прощупать оборону кавалерийского дивизиона в Грабувке, расположенной в пятнадцати километрах к западу от станции Черемхи. Конники легко отбили налет противника. После этого гитлеровцы бросили на Грабувку около двухсот солдат, поддержав их огнем артиллерии.

Кавалеристы, верные своему излюбленному методу ближнего боя, и на этот раз подпустили фашистов и накрыли шквальным пулеметным и автоматным огнем. Но гитлеровцев это не охладило. Они получили в подкрепление пехоту, прибывшую на пятнадцати автомашинах в сопровождении танка, и вновь пошли в наступление.

Бой длился до вечера. И лишь после того как фашисты потеряли две автомашины и пятьдесят шесть солдат, они отказались от дальнейшего наступления.

Было сорвано и наступление батальона противника на второй полк в селе Толвине.

Вечером дивизия начала готовиться к маршу. Из дворов выезжали повозки с ранеными и грузом. На улицах строились ротные колонны. Всюду царило оживление. Не было заметно суетни, чувствовалась уверенность, деловитость. Оживленно было в первой роте Бокарева. Я поинтересовался, чем вызвано такое веселье.

— Командир роты награждение производит, — ответил пулеметчик Грамотин. — Вот только послушайте.

Ко мне подошел Бокарев и доложил:

— Трофеи вручаем ротному кузнецу… При разгроме охраны моста захватили кузнечный инструмент. Не было времени, решил сейчас перед строем, в торжественной обстановке вручить…

— Поторапливайтесь, через десять минут выступаем, — предупредил я, но, заинтересовавшись затеей Бокарева, остановился.

— Мы — мигом, — ответил Степан, подошел к строю и продолжил прерванную моим приходом речь: — Так вот, я и говорю: почему мы тебе вручаем этот трофей? А потому, что ты, наш ротный кузнец, есть главная фигура в роте…

При этих словах на левом фланге послышался смех. Бокарев строго посмотрел на смеющегося и одернул:

— Ничего смешного здесь не вижу. Есть старая сказка, мне ее мать рассказывала. Там есть такие слова: «Не было гвоздя — подкова пропала. Не было подковы — лошадь захромала. Лошадь захромала — командир убит, конница разбита, армия бежит. Враг вступает в город, пленных не щадя, — оттого, что в кузнице не было гвоздя!» Вручая этот инструмент, мы надеемся, что наши лошади не захромают и командир не будет убит.

Кузнец — лет сорока, широкоплечий, с узловатыми, мозолистыми руками — степенно подошел к командиру роты, принял из его рук увесистый ящик с тщательно упакованными инструментами и коротко ответил: «Благодарствую».

— Скажешь что-нибудь? — спросил Бокарев.

Кузнец по-медвежьи переступил с ноги на ногу, обвел серьезным взглядом строй роты и через силу проговорил:

— О чем говорить? Одним словом, лошадь не захромает, и командир не будет убит. Это я вам сказал!

— Ух ты! — проговорил Гриша Филоненко, любуясь кузнецом.

— Правильно.

— Молодец, Никитич! — загудели на разные голоса партизаны и дружными аплодисментами проводили кузнеца.

— Мастак Степан Дмитриевич даже из пустякового факта сделать событие большого значения, — сказал заместитель командира роты Яша Декунов. — Началось с шутки, а посмотрите, как серьезно восприняли партизаны!

Мне вспомнились слова, которые любил повторять заместитель командира дивизии по политчасти Николай Алексеевич Москаленко: «Между боями могут быть перерывы, но в политработе таких перерывов не должно быть. Политрук, агитатор, коммунист, комсомолец должны не только на словах, но своим примером способствовать воспитанию бойцов. Это относится и к бою, и к передышкам между боями…»

Скоро все пришло в движение. Дивизия держала направление на северо-восток, где раскинулся огромный лесной массив. Там мы надеялись хорошо отдохнуть, отправить раненых и пополниться боеприпасами. Но чем ближе подходили к лесам, тем больше встречали противодействие противника.

Весенняя распутица развезла и без того плохие дороги. Реки, речушки, ручьи разлились и превратились в серьезные препятствия. Колонна двигалась рывками: то подолгу простаивала в ожидании, пока найдут объезды или построят переправу, то часами шла без отдыха.

Совершая очередной переход, дивизия должна была за ночь форсировать две железные и шоссейную дороги, пересечь польскую границу и выйти на советскую территорию. Первый полк на этот раз шел в главных силах. Бакрадзе находился в голове полка, а я на штабной тачанке ехал с обозом раненых.

Пересекли железную дорогу и глубокой ночью подошли к шоссе. Авангардный полк и кавдивизион вступили в бой с противником. Бой длился около часа.

Наконец стрельба прекратилась. Стало тихо. Скоро ночную тишину нарушило тарахтенье повозок.

— На шоссе выехали, — догадался мой ездовой Борисенко.

Стали ждать, когда двинутся передние. Они почему-то продолжали стоять… В голове колонны шум стих. Такое впечатление, что колонна остановилась. Решил пойти и узнать, почему стоим. Обогнав подвод двадцать, я не обнаружил колонны. Ездовой передней повозки сидя спал.

— Почему спишь? Где колонна? — набросился я на него. Он спросонья огрел кнутом лошадей, и они с места пустились рысью.

— Стой! — крикнул я.

Подвода остановилась. Незадачливый ездовой ничего вразумительного не мог сказать. Он растерянно посматривал по сторонам и… молчал.

Куда ушла колонна? Где ее искать? Каким образом мы оказались в хвосте? Видимо, следовавший за нами полк был выдвинут в заслон? Положение осложнялось еще и тем, что у меня не было с собой карты этой местности. Я ее передал Юре Колесникову, контролировавшему движение по маршруту.

Прошел по колонне. Осталось всего тридцать две подводы с ранеными и отделение автоматчиков. Какими-то судьбами с нами оказалась одна хозяйственная повозка кавдивизиона. На ней ехал старшина эскадрона Шепшинский.

Я созвал ездовых, рассказал, в каком положении мы оказались. Сонливость покинула не только ездовых, но и раненых.

— Всем ездовым быть готовыми к отражению противника. Не поддаваться панике, — предупредил я. — Передайте раненым: кто в состоянии стрелять, пусть приготовит свое оружие. Я еду впереди. Не отрываться. Товарищ сержант, четверых бойцов — ко мне на тачанку, сами с остальными — на последней.

Проходя вдоль колонны, я не видел лиц раненых, но будто чувствовал их настороженные, полные опасений и надежд взгляды. Все они понимали, в каком положении оказались. Незавидная доля остаться с обозом раненых в чистом поле без охраны.

— Трогай, — сказал я Борисенко, усаживаясь на тачанку.

Шагом обогнали подводы и пристроилась впереди обоза.

Вслед за мной тронулись остальные. Дорога сильно разбита обозом, прошедшим впереди.

Через несколько минут подошли к шоссе. На переезде нет никого. Заслоны и регулировщики уже сняты. Выехали на шоссе и, повинуясь партизанскому чутью, свернули налево. Как мне помнится, колонна должна была повернуть в эту сторону. Но в каком месте? Разве темной ночью заметишь, где поворот!

Неизвестно, куда бы мы заехали, если бы не немцы. Из-за бугра, метрах в трехстах от нас, вынырнули машины с зажженными фарами. Не раздумывая, я приказал ездовому свернуть вправо. Тачанка нырнула в кювет, наполненный талой водой, перемахнула через него и выскочила на пахоту. Нашему примеру последовали остальные.

Позади произошла заминка. Кто-то пронзительно вскрикну и тут же умолк. В наступившей тишине отчетливо слышался нарастающий гул моторов приближающихся автомашин. Надо торопиться.

— Стой! — приказал я Борисенко, соскочил с тачанки и побежал назад.

Лучи фар на миг осветили местность, и я увидел барахтавшегося в луже тяжело раненного разведчика Алексея Журова. Лешке последнее время не везло. Будучи тяжело раненным в бою, он вторично ранен при форсировании железной дороги, где заслоны вели бой с противником. И теперь еще купание…

— Опрокинулись, — виновато проговорил ездовой.