Два рейда

Весть о нападении фашистской Германии застала Семена Семеновича на колхозном поле.

Мне не раз доводилось слышать рассказ Кадурина, как он попал в отряд. Обычно он, окруженный партизанами, говорил не спеша, растягивая слова и хмуря брови.

— Стало быть, я командовал тракторной бригадой в Путивльской машинно-тракторной станции, — начинал он свой рассказ. — В воскресенье утром в наш стан прискакал на неоседланной лошадке мальчонка: «Война». Не верим: как это так, вдруг война? Мчусь в село — действительно война. Я, не заезжая домой, прямым путем в военкомат. Так, мол, и так, прошу отправить на фронт. «Не торопись, успеешь, — отвечают. — Вот вам, трактористам, боевая задача: возле Шарповки спланировать аэродром». Спорить бесполезно. Аэродром так аэродром. Взялись за дело. Несколько суток, дни и ночи напролет потели. Наконец подготовили. Можно принимать самолеты. И тут новый приказ директора МТС Петренко: эвакуировать тракторы… Отправили одну колонну, со второй — я. Добрались до Белополья. Это где станция Ворожба. Видим, в балке десятка два машин. Трактористов — ни одного. Нашлись такие молодчики, которые побросали тракторы и дали деру: кто домой, а кто подался на восток. Нет, думаю, я этого так не оставлю! Наказал трактористам своей бригады двигаться на восток, взял с собой Саньку Сабодашева и обратно. Идем себе, разговариваем, возмущаемся поведением товарищей. Злость распирает. Подождите, думаю, я вам покажу, как бросать технику, это же форменное преступление!.. Только ничего я им не показал, а влип, как кур в ощип.

На пути неожиданно повстречали немецкую разведку. Я еле успел выбросить документы, что партизанил в гражданскую войну.

Подкатили к нам на мотоциклах, орут:

— Хальт!

— Руки доверх!

Обыскали, ничего не нашли. По лоснящимся от мазута и керосина комбинезонам догадались, что мы трактористы.

— Пальшевик там есть? — спрашивает немец, указывая на восток.

Я понял, что не расстреляют, немного пришел в себя, правда, ноги в коленях дрожали, но все-таки набрался смелости, прикинулся дурачком и отвечаю:

— Есть.

— Далеко? Много?

— Далеко, — говорю. — Если вот так прямо идти на восток, то до Тихого океана, восемь тысяч километров — везде большевики…

Немцы насторожились, уставились на восток, даже за автоматы схватились, переспрашивают:

— Восемь тысяч пальшевик? Где?

— До океана восемь тысяч, — отвечаю.

Что-то полопотали между собой, а потом зареготали во всю глотку, видно, сообразили…

— О, гросс океан! Ми будешь там… А руссиш зольдат, пальшевик близко — есть?

— Чего не видел, того не видел…

И действительно, по пути мы не встретили ни одного красноармейца. Считали, что фронт далеко. Наверное, наши отошли стороной.

Гитлеровцы посовещались, приказали нам идти на запад, а сами покатили на восток.

Тут мы с Санькой и призадумались: куда податься. Путь один — на восток. Но прежде надо повидаться с семьей, решить, что с ней делать. Дома жена, пятеро детей, самому маленькому два месяца. Да еще мать-старушка.

Пришли домой, а там фашистов, что муравьев. Успели даже назначить старосту. Предатели к ним потянулись.

Встречаю Параску Гончарову.

— А, активист объявился! — говорит. — Не иначе — партизан. Иди, иди, зараз тебя расстреляют.

— Пусть стреляют, — отвечаю безразлично, хотя внутри что-то ёкнуло. А сам думаю: «Эх, почему не ушел сразу в лес?» Один товарищ сказал, что мой сосед Алексей Ильич Коренев и Иван Веткин в партизанах. Надо и самому туда подаваться. Но теперь труднее. Фрицы уже выставили заставы. В поселок пропускают, а из поселка ни-ни. И другое дело, опять же боязно за семью. Узнают немцы, что я в партизанах — всю семью расстреляют. По своей наивности тогда я еще думал, что сумею защитить детей. А на деле получилось защищать их надо было не так, как я хотел, а с оружием. Это я уже потом понял…

Одно из двух: или умереть ни за понюх табаку, или бороться. Бежал в Новую Шарповку. Попал на квартиру колхозника Секерина. Оказывается, туда заходили Ковпак, Руднев и Коренев… Связался с ними. На первых порах выполнял отдельные поручения партизан.

Как-то вечером сидим в квартире с Секериным. Время позднее. И тут врывается предатель-полицай с наганом.

— Руки вверх, большевики! — кричит пьяным голосом и грозит револьвером.

Федька Секерин юркнул во вторую комнату. Я остался один на один с полицаем. Между нами произошла потасовка. Верх оказался за мной… Оставаться в деревне опасно. Подался к партизанам. Меня зачислили в разведку…

На этом месте Семен Семенович обычно прерывал свой рассказ, задумывался, вновь и вновь переживая трудное время, потом продолжал:

— Вызывает как-то Семен Васильевич Руднев и приказывает привести из Путивля семью партизана Попова. Ей грозила расправа.

Прихожу в Путивль. Иду по улице Первомайской. До дома Попова — рукой подать. И, как назло, столкнулся с полицаем, бывшим агрономом Колосовым. Он вцепился в мой рукав.

— Попался, голубчик! — говорит, а у самого даже руки трясутся от радости. — Теперь ты от меня не уйдешь!

У меня с собой был пистолет. Первое, что пришло в голову — ухлопать. Но рядом немецкая комендатура. Выстрелю— и мне конец. Жалко отдавать жизнь за шкуру одного предателя. Ну, думаю, ты от меня никуда не денешься. Веди. Застрелю нескольких фашистов, потом тебя. Последнюю пулю— себе.

Смотрю, он тащит меня мимо комендатуры, и заводит к старосте города Бурцеву Александру.

— Вот он, партизан, — доложил предатель, втолкнув меня в кабинет.

Староста уже знал меня. У него я получал документ. Такой аусвайс, написанный по-немецки и по-русски.

— Хорошо, можете идти, — распорядился Бурцев, а когда Колосов вышел, зло спросил — Как ты к нему попал?

Объясняю: шел по улице, никого не трогал, а он ни с того ни с сего придрался.

— Видишь? — указывает на стопку бумаги. — Это доносы на триста человек с требованием расстрелять или повесить. Не хватало еще тебя — триста первого. Уматывай, пока не поздно.

Я, конечно, не заставил себя упрашивать… На этот раз пронесло. Так я и не понял, почему он меня отпустил. Может, не поверил предателю, что я партизан. А возможно, побоялся за себя, ведь документы мне он выдавал. Прошло немного времени, узнаю — посадили мою жену с грудным ребенком Сашей и старшим сыном четырнадцатилетним Мишей. Поместили их в камеру смертников. Пришлось выручать…

— А вот еще случай, — вспоминал Кадурин. — Фашисты окружили нас в Новослободском лесу. Это было в июне сорок второго года. Комиссар послал меня связаться с четвертой ротой Пятыщкина и девятой Бывалина. К тому времени каратели сумели проникнуть в лес, и я напоролся на их цепь. Первыми залпами подстрелили мою лошадь. Она упала и придавила мне ногу. Пока выбирался из-под коня, гитлеровцы уже рядом. Видимо, хотели схватить меня живым. Но я шмыгнул в кусты и, отстреливаясь, бежал. Помогли кусты и густой лес… Прибежал, доложил комиссару, что человек четыреста фашистов прут прямо к штабу.

Быстро заняли оборону. Даже Ковпак и комиссар залегли в цепи. Дали достойный отпор карателям.

В Брянском лесу назначили меня старшиной штаба. Кто не понимает, скажет: подумаешь, старшина! Так и я думал, пока сам не поварился в этом котле. Людей кормить надо?

Надо. Одеть, обуть надо? Надо. А где все это брать? Только в бою. Вот и приходится ради куска хлеба вести тяжелые бои. Да и это еще не все. Не всякий раз достается мука. Допустим, разгромили гарнизон, захватили склады зерна. Не будешь же зерно жевать? А однажды оперативная группа вернулась с задания и привозит, что бы вы думали? Снопы… Меня, понимаешь, зло взяло.

— Зачем? — спрашиваю.

— Молотить.

— Как молотить?

— Это уж твоя забота, — отвечают.

Даже ушам своим не поверил. Тоже мне придумали. Потом вместе с Подгорным, он до Павловского был помпохозом, сели, обмозговали и приступили к делу. Раздобыли молотилку, даже мельницу соорудили в лесу. Вы, молодежь, не поверите: молотили, мололи, пекли хлеб. И все это в тылу врага, — обращался Семен Семенович к новичкам, не пережившим того трудного времени вместе с ковпаковцами. — Зато, когда выступали в рейд, становилось веселее. Гарнизонов противника достаточно. А где фашисты, там и склады….А как вы думаете? На пустой желудок не навоюешь. Вспомните, как тяжело приходилось в Карпатах без продуктов… Нет, что ни говорите, а старшиной быть дело непростое, — заканчивал рассказ Кадурин.