Дни моей жизни

Потом Короленко проводил меня с Татьяной Александровной домой. Говорил о том, что ему очень понравился последний мой фельетон об Андрееве{8}, но главная ли здесь черта Андреева — он не знает.

1911

30 января. Сижу и жду И.Е. и Нат. Борисовну Приедут ли они? Шкаф наконец привезли, и я не знаю, радоваться или печалиться. Вообще все мутно в моей жизни, и я не знаю, как к чему относиться. Резких, определительных линий нет в моих чувствах. Я сейчас занят Шевченкою, но, изучив его до конца, — не знаю, как мне к нему отнестись. Я чувствую его до осязательности, голос его слышу, походку вижу и сегодня даже не спал, до того ясно чувствовал, как он в 30-х гг. ходит по Невскому, волочится за девочками и т. д. Удастся ли мне все это написать? Куоккала для меня гибель. Сейчас здесь ровная на всем пелена снегу — и я чувствую, как она на мне. Я человек конкретных идей, мне нужны образы — в уединении хорошо жить человеку логическому, — а вместо образов снег. Общества у меня нет, я Репина жду, как манны небесной, но ведь Репину на все наплевать, он не гибок мыслями, и как бы он ни говорил своим горловым голосом: браво! браво! — это не помешает ему в половине 9-го сказать: — Ну, мне пора.

Получил я от Розанова письмо с требованием вернуть ему его книги. Значит, полный разрыв{1}.

16 июня, четверг. Репин в воскресение рассказывал много интересного. Репин говорил про Малороссию. С 15-летним Серовым он ездил там «на этюды».

«Хохлы так изолгались, что и другим не верят. Я всегда являлся к попу, к духовенству, чтобы не было никаких сомнений. И никто не верил, что я на этюды, думали, что я ищу клад. Один священник слушал меня, слушал, а потом и говорит:

— Скажите, это у вас „щуп“?»

Щуп для клада — про зонтик, который втыкается в землю.

На Волге не так:

— А и трудная же у вас должность! Всё по горам — всё по горам (Жигули) — бедные вы, бедные — и много ли вы получаете?

Про Мусоргского — как Стасов вез его портрет из госпиталя, где Мусоргский умер, и, чтобы не размазать, держал его над головою и был даже рад, что все смотрят.

Я указал — как многие, кого напишет Репин, тотчас же умирают: Мусоргский, Писемский и т. д. О.Л.Д’Ор сострил: а вот Столыпину не помогло. И.Е. (как будто оправдываясь): «Зато — Плеве, Игнатьев, Победоносцев — множество».

24 [20] июня. Был с Машей в Гельсингфорсе — и с Колей. Выехали 19-го. Потом мы были на кладбище. Море — и великолепные памятники. То дождь, то солнце. Коля заметил в железном веночке — совсем низко гнездо птенчиков. Потом случилось событие. Колю переехал извозчик — он соскочил с трамвая, и мы с Машей недоглядели за ним. Маша кричала, Коля кричал, изо рта у него кровь — сбежались люди — herurgissa — неизвестно, куда везет нас извозчик — евреи заговорили по-русски — в зале много калош. Доктор молодой, никаких слов утешения, — «разденьте его» — «оденьте его» — ждал, когда я его спрошу: «is it broken»[12] — нет, холодную воду. — М. теплыми, плачущими губами единственный поцелуй. Коля спит. М., красная, лежит на кушетке. Потом чудо. Коля встал и пошел обеими.

М.: «положительно увидала Бога, когда это случилось. Я готова была у всех проходящих целовать ноги».

24 [июня]. Пишу программу детского журнала{2}. Дело идет очень вяло. Хочется махнуть рукой!

Среда, 13 июля[13]. Все еще пишу программу детского журнала. Ужас. Был у Репина. Там некто Печаткин прочитал неостроумный рассказ, где все слова начинались на з. «Знакомый закупил землю. Знакомого запоздравили». И.Е. говорил:

— Браво, браво!

Потом он же рассказал армянский и еврейский анекдот, как армянин и еврей рассказывали басню о «лисеночке и m-me вороне». Потом одна седая, с короткими ногами, декламировала о каком-то кинжале. И.Е. говорил:

— Браво, браво.

Потом фотограф Глыбовский позорно прочитал о какой-то вакханке. Репин:

— Браво, браво!

Ужасное, однако, общество у Репина. Эстетика телеграфистов и юнкеров.

1912

Май, 15. Виделся с Короленко. Он замучен: Пешехонов и Мякотин в тюрьме, Анненский за границей — больной, — он один читает рукописи, держит корректуры и т. д.

Был у Розанова. Впечатление гадкое. Рассказывал умиленно, как он свою жену сажает на судно.

Жаловался, что жиды заедают в гимназии его детей. И главное чем: симпатичностью! Дети спрашивают: — Розенблюм — еврей? — Да! — Ах, какой милый. — А Набоков? — Набоков — русский. — Сволочь! — Вот чем евреи ужасны.

Кстати, чтобы не забыть. Еду я на извозчике, а навстречу Короленко на велосипеде. Он мне сказал: я езжу всегда потихоньку, никогда не гоняюсь; в Полтаве еще некоторые поехали, поспешили, из последних сил, а я потихоньку, а я потихоньку — и что же, приехал не позже других… Я подумал: то же и в литературе. Андреев и Горький надрывались, а Короленко потихоньку, потихоньку…

Познакомился с женой его. Ровный голос, без психологических интонаций. Душа большая, но грубая.

И. Е. Репин был у нас уже раз пять. Я у него — раз. Он пишет теперь портрет фон Битнера, Леонида Андреева и «Перед закатом» — стилизованного Толстого. Толстой, осиянный заходящим солнцем, духовная экзальтация, таяние тела, одна душа. Но боюсь безвкусицы: ветка яблони — тенденциозна, сияние аляповато. Это, как стихотворение в прозе, — кажется легко, а доступно лишь немногим. И.Е. ждет, когда зацветет у него яблоня, чтобы с натуры написать. В воскресение он позвал меня развлекать Битнера: у того очень уж неподвижное лицо.

3 июня. С М.Б., И.Е-чем и Н.Б. холили на станцию провожать кн. Гедройца. Илья Ефимович рассказывал, как он познакомился с Л.Н.Толстым. В 70-х гг. жил он на Плющихе, а Толстые в Денежном переулке. Как-то вечером докладывают ему, что пришел кто-то. Он выходит: Лев Николаевич. Борода серая. «Я считал по портрету Крамского, что он высокий, а он приземистый: немного выше меня. Пришел познакомиться. И сейчас же заговорил, о своем, он тогда очень мучился. Что говорил, не помню, — очень глубокое, замечательно (я только уши развесил!). Но помню, что выпил целый графин воды».

Стали мы считать, сколько портретов Толстого написал И.Е. Оказывается, десять.

— Неужели я 10 портретов написал!{1} — удивляется И.Е.

Очень смешной эпизод вышел с И.Е. недавно: в трамвае он встретился с инспектором Царскосельского лицея. И.Е. сказал, что едет на собрание Толстовского комитета.

— А вы были знакомы с самим «стариком»? — спрашивает невежда инспектор.

— Да, немного, — скромно отвечает И.Е.

И.Е. ходит купаться. Пошел в бурю и в грозу. Ветер купальную будку поднял на воздух, когда в ней находился И.Е., и разбил в щепки, а И.Е. цел и невредим оказался на коленях.

— Совсем Борки{2}, — говорит Н.Б.

— И за что мне слава такая? — говорит И.Е. — Вот уж скоро на том свете с меня за это много спросят.

5 июня. Вчера опять был И.Е. — у Маши на именинах. Подарил ей свой старый фотографический портрет. Говорили о литературе. И.Е., оказывается, очень обожает Чернышевского, о «Что делать?» говорит, сверкая глазами. Тургеневские «Стихотворения в прозе» ненавидит.

11 июня. Вчера И.Е. рассказывал, как умер А. А. Иванов, художник. Он как пенсионер должен был явиться к Марии Николаевне, великой княгине. Борода: сбрейте бороду. — Нет, я не сбрею. Явился он к ней в 10 утра: а, борода! — его в задние ряды: только и 4 часа она его приняла. Он был голоден, угнетен (приняла сухо), измучен — поехал куда-то на дачу (в Павловск?) к Писемскому, там напился чаю, один стакан, другой, третий — и умер от холеры.

12

"Что-нибудь сломано?" (англ.)

13

В 1911 г. среда — 12 (25) июля.