На боевом курсе

Ясное и отчетливое сознание цели помогало овладеть собой и терпеливо выжидать. Напряжение возрастало с каждой минутой. Дистанция до кораблей врага уменьшалась. Мы держались на курсе миноносца, — он шел первым среди кораблей охранения, которые прикрывали транспорты со стороны моря.

Зорко наблюдая за движением транспорта, мы не могли не следить за миноносцем, который был к нам всех ближе. Казалось, вот-вот на миноносце заметят нас и на большой скорости пойдут на таран.

Дистанция до миноносца была не более полутора миль, когда курс нашей лодки пересек сторожевой корабль, идущий впереди транспортов. Мы почувствовали некоторое облегчение — опасность со стороны головного сторожевика «пронесло», но зато миноносец продолжал с нами сближаться. Было одно мгновение, когда уже иссякло терпение, и я готов был отдать приказание ложиться на боевой курс. Но овладев собой, снова продолжал отсчитывать секунды до залпа. В этот последний миг я ощутил, что не выпущу торпеды раньше времени даже в том случае, если миноносец пойдет на таран. Я, повидимому, приблизился к той грани нервного состояния, перейдя которую человек становится уже равнодушным к неминуемой опасности.

Но вот черная громада транспорта выползла из-за мыса и резко обрисовалась на светлом фоне залива. Даю команду на руль и предварительную — на аппараты. Затем, сдержав лодку на боевом курсе, командую: «Залп!».

Теперь осталось одно: погружаться, не теряя ни секунды. До миноносца, идущего прямо на нас, дистанция не превышала мили. Быстро задраив за собой люк, я приказал идти на глубину. Лодка начала погружаться с диферентом на корму. Выровняв лодку, мы оторвались от поверхности и ушли на безопасную глубину. Через минуту после залпа последовал взрыв.

— Слышу металлический треск, разламывается корпус корабля, — громко проговорил Лебедев.

— Это хорошо. Спросите у Лебедева, — обратился я к Щекину, — не слышит ли он шума винтов по пеленгу взорвавшейся торпеды?

Щекин передал мой вопрос.

— По пеленгу залпа шума винтов не слышно, но шум, похожий на работу винтов миноносца, удаляется от нас — как будто увеличил ход и изменил курс, — ответил Лебедев.

Мы облегченно вздохнули.

— Слышу переменные хода сторожевых кораблей, их курсы все время меняются, — снова доложил Лебедев. Но это сообщение нас уже не волновало. Важно, что до самого момента атаки мы не были обнаружены. Взрыв на транспорте, повидимому, отвлек внимание команды миноносца. Из дальнейших сообщений можно сделать вывод, что второй транспорт остановил ход, а охраняющие корабли теперь вертятся около него, часто меняя курс.

Мы шли под водой, стараясь оторваться от противника. Пришлось отказать себе в желании всплыть и посмотреть на результаты атаки, так как недалеко от нас слышались шумы винтов кораблей охранения.

Через некоторое время мы всплыли и дали радиограмму командованию. Ответной радиограммой нас вызывали в базу. Обратный переход прошел благополучно.

На базе нас встретили тепло и радушно, как встречали всегда экипажи кораблей, если даже они по каким-нибудь, часто не зависящим от них обстоятельствам, вынуждены возвращаться с моря без победы. Но если встречали всех хорошо, то те, кто возвращался, чувствовали себя далеко не одинаково. Матросы подводных лодок, вернувшихся без победы, донимали своих командиров просьбой прийти в гавань либо ночью, чтобы никто их не видел, либо стать на якорь в какой-нибудь уединенной бухте, будто им необходимо провести несложный ремонт.

Разумеется, командир корабля переживает неуспех значительно сильнее. У него, как говорят, «кошки скребут на душе». Он сделал все от него зависящее, чтобы встретить и атаковать противника, но безуспешно. Об этом хорошо знает экипаж лодки, в его безупречной, самоотверженной службе уверено и командование, но при всем этом командир лодки глубоко страдает. Трудно ему взять себя в руки и сохранить внешнее спокойствие. Еще труднее разговаривать с подчиненными, когда они просят как-нибудь незаметно, без шума, прийти в базу. По возвращении он коротко докладывает командованию о том, что пробыл на позиции столько-то суток, искал противника в таком-то районе, действовал так-то, но ни разу не обнаружил вражеского транспорта. Но он не говорит о том, какие исключительные трудности встретились на его пути и как мужественно, героически преодолевал их экипаж. Он не говорит и о своих личных переживаниях, и о том, как тяжело и стыдно ему и его боевым друзьям возвращаться без победы. Когда его спрашивают о трудностях, он старается отвечать коротко и лаконично. Получив разрешение уйти, он сдает свои отчетные документы за поход, уходит к себе в каюту и вместо отдыха долго и мучительно думает, вспоминая все свои действия, стараясь найти причину неуспеха.

Однажды я пришел в каюту к одному из своих товарищей. Он только что вернулся из неудачного похода. К удивлению своему, я заметил на его глазах слезы. Он глубоко переживал, что какой-то штабной офицер доложил командованию соединения, будто поломка механизма, из-за которой лодка вернулась ни с чем, могла быть предотвращена, если бы командир не проявил халатности. Командир же сделал в этом походе все, что мог сделать. Он не жалел ни себя, ни людей, ни техники для того, чтобы найти противника. Несправедливый, незаслуженный упрек вызвал слезы у командира лодки. Он плакал, как только может плакать мужчина, кровно обиженный за то, что нашелся человек, который ему не поверил.

… После доклада Военному Совету я приказал собрать весь личный состав в кубрике, — по корабельной привычке так называлось у нас помещение в здании базы, где размещалась команда. В тепло натопленной и ярко освещенной комнате собрался весь экипаж.

Повесили карту, на столе разложили документы. Я подробно разобрал наш последний поход, особо отметил безукоризненную работу секретаря комсомольской организации лодки Лебедева. Он первый обнаружил противника. Последнее время Лебедев обращал на себя внимание специалистов нашего соединения и даже всего флота. Он служил образцом отличного знания своей специальности, бережною ухода за сложной и капризной техникой и, наконец, высокой личной дисциплинированности.

Хвалов, Тюренков, Федосов, Мартынов также были отмечены на нашем собрании как примерные моряки.

Резкой критике был подвергнут Зубков, по вине которого в шахту перископа проникла вода и перископ вышел из строя.

Почти каждый на этом собрании говорил о недочетах похода, вносили ценные предложения, как повысить боевую организацию корабля, чтобы усилить его боеспособность.

После ужина часть экипажа уволилась на «берег», преимущественно в Дом флота. Мы поддерживали тесную связь с Домом флота, где часто устраивались литературные и музыкальные вечера. Иногда к нам на корабль приходил художественный руководитель театра Северного флота и читал новые пьесы, экипаж внимательно слушал их, а потом очень оживленно обсуждал.

В те дни, когда мы стояли в базе, наши офицеры проводили большую работу. У нас устраивались технические конференции, — они помогали углубленному изучению специальности, расширяли технические знания и развивали рационализаторскую мысль.

Часто по вечерам матросам читали вслух статьи и очерки. Обычно я сам подбирал из центральных газет очерки о боевых эпизодах и о самоотверженной работе советских людей в тылу. Чтение это воспитывало в людях глубокое чувство долга, патриотизм, жгучую ненависть к врагу.

На третий день после прибытия в базу мы провели такой вечер коллективной читки. Сначала прочитали коротенькие статьи любимого матросами писателя Ильи Эренбурга. Затем фронтовой очерк Василия Гроссмана. В это время к нам пришел начальник политотдела и тоже присел к столу. Он не сводил глаз с матросов: должно быть его интересовало, как они реагируют на прочитанное. Матросы сидели, не шелохнувшись, слушали с большим вниманием.

Беседа, завязавшаяся после читки, о положении на фронтах незаметно перешла к жизни Северного флота и нашего маленького экипажа.