Страница 16 из 65
В юности Пината очень остро переживал то, что он не знает своей расовой принадлежности и не может отождествить себя ни с одной из конкретных этнических групп. Но теперь, став взрослым человеком, он чувствовал, что отсутствие расовой определенности сделало его терпимым ко всем расам. Он был в состоянии воспринимать как брата любого человека, поскольку факты, которыми он располагал, позволяли ему это сделать. Фамилия Пината давала ему возможность легко находить общий язык с испано-американцами и мексиканцами, составлявшими значительную часть жителей их городка, хотя и не была его собственной. Он получил ее от матери-настоятельницы в детском приюте в Лос-Анджелесе, где его оставили.
Время от времени он посещал свой приют. Мать-настоятельница была очень стара, зрение и слух у нее становились все хуже, но разговаривала она по-прежнему как юная говорунья, когда Пината приходил к ней. Он был для нее самым близким из сотен воспитанников, ибо она сама обнаружила его в церкви в канун Рождества и назвала по этой причине Иисусом Пинатой. Поскольку мать-настоятельница постарела, ум ее уже не был гибким и любопытствующим и выбирал давно проторенные дорожки. Самая любимая из них вела в церковь в рождественский вечер тридцать два года назад!
— И там прямо перед алтарем лежал ты, крохотный малютка, весом не более пяти фунтов, завернутый в пеленки и кричащий так, что я подумала, твои легкие сейчас разорвутся. Затем вбежала сестра Мария-Марта. Лицо у нее было белее простыни, словно она никогда не видела новорожденного. Она подхватила тебя на руки и назвала маленьким Иисусом, Господом нашим. Ты сразу же прекратил плакать, будто заблудшая душа, откликающаяся на свое имя, звучащее из чащи. Так мы и назвали тебя Иисусом. Конечно, с таким именем было очень непросто жить, — обычно добавляла она в этом месте со вздохом. — Как хорошо я помню все твои драки! Когда ты стал постарше, то бросался на любого, кто смеялся над твоим именем. Все эти царапины, синяки, выбитые зубы, Бог мой, они становились серьезной проблемой. Большую часть своего детства ты выглядел настоящим дикарем. Иисус — чудное имя, но я ощущала, что нужно принимать какие-то меры. И я попросила совета у отца Стивенса, он пришел и поговорил с тобой. Он спросил тебя, какое имя тебе по душе, и ты ответил: «Стивенс». Прекрасный выбор, нужно сказать. Отец Стивенс был великим человеком.
В этом месте она всегда останавливалась, чтобы высморкаться, объясняя, что из-за смога у нее развился гайморит.
— Точно так же ты мог поменять и свою фамилию. В конце концов, мы выбрали ее лишь потому, что дети во дворе в тот день играли в пинату, подбрасывая перышки. Мы решили проголосовать. Сестра Мария-Марта единственная высказалась против. «Представьте себе, что он Смит, или Браун, или Андерсон», — сказала она. Я возразила, заметив, что в нашей округе очень мало белых, и, уж коли тебе суждено воспитываться среди нас, тебе будет легче прожить Пинатой, а не Брауном или Андерсоном. И я оказалась права. Ты стал прекрасным молодым человеком, которым мы все очень гордимся. Если бы наш добрый отец Стивенс мог увидеть тебя… О Боже! Этот смог с каждым годом становится все хуже. Если бы это была кара Господня, я бы не возражала, но боюсь, что это всего-навсего результат человеческой извращенности.
Извращенность. Это слово напоминало ему о Дэйзи. Она стремительно шла, обогнав его на несколько ступенек, словно на тренировке по спортивной ходьбе. Он догнал ее на четвертом этаже:
— К чему такая спешка? Они работают до половины шестого.
— Я люблю быстро ходить.
— Я тоже, если за мной кто-то гонится.
Библиотека находилась в самом конце искусно выложенного плиткой коридора. Поговаривали, что во всем здании нет ни одной повторяющейся плитки. И хотя никто так и не потрудился проверить, соответствует ли это действительности, слух этот без устали передавали всем туристам во время экскурсий, а они разносили его в письмах и открытках по всей стране.
В крохотной комнатке с табличкой «Библиотека» за столом сидела девушка в очках в роговой оправе и наклеивала вырезки в специальный альбом. Она не обратила на Дэйзи никакого внимания и с любопытством посмотрела на Пинату:
— Чем могу помочь?
— Вы здесь совсем недавно? — поинтересовался Пината.
— Да. Моей предшественнице пришлось уйти с работы. Аллергия на клей, у нее все руки покрылись сыпью. Жуть.
— Да. Печально.
— Она пытается добиться компенсации по нетрудоспособности, но я не уверена, что это распространяется на аллергию. Что вы хотели?
— Мне необходимо посмотреть микрофильм старого выпуска.
— Год и месяц?
— Декабрь пятьдесят пятого.
— На пленке умещаются газеты за полмесяца. Которая половина вас интересует, первая или вторая?
— Первая.
Девушка открыла ключом один из ящичков огромного металлического шкафа, достала микрофильм и вставила его в проектор. Затем она включила его и показала Пинате ручку поворота.
— Крутите ее, пока не дойдете до того дня, который вам нужен. Пленка начинается первого, а кончается пятнадцатого декабря.
— Я понял. Спасибо.
— Если хотите, можете взять стул, — тут девушка впервые посмотрела на Дэйзи, — или два.
Пината принес Дэйзи стул. Сам он остался стоять, держа руку на рукоятке поворотного механизма проектора. И хотя дежурная вернулась на место и явно погрузилась в работу, Пината спросил вполголоса:
— Вам хорошо видно?
— Не очень.
— Закройте ненадолго глаза, пока я не найду нужный день, а то у вас может закружиться голова.
Она зажмурилась и так и оставалась во тьме, пока не услышала его голос, отрывисто произнесший:
— Ну, вот и ваш день, миссис Харкер.
Она по-прежнему сидела закрыв глаза, словно веки окаменели и отяжелели настолько, что она была не в силах их разомкнуть.
— Вы что, не хотите взглянуть на него?
Она открыла глаза и пару раз моргнула, всматриваясь в экран. Заголовки казались бессмысленными: «АФТ и КПП соединились после двадцатилетнего разрыва», «Тело неопознанного человека обнаружено в зарослях у железной дороги», «Федеральный план помощи школе получает поддержку», «Молодой человек признался в двенадцати ограблениях», «Из-за плохой погоды может закрыться аэропорт», «Семьсот человек должны принять сегодня вечером участие в Рождественском параде», «В катастрофе получил серьезные травмы пианист Гизекинг, его жена погибла», «В горных районах ожидаются новые снегопады».
«Снег на горных верхушках, — подумала она, — дети, едущие на машинах по Стейт-стрит, погибший жасмин».
— Не могли бы вы прочесть вот этот замечательный кадр?
— Какой именно?
— Про снег в горах.
— Сейчас. «Те, кто рано встает, сегодня утром получили неожиданный подарок в образе снежного покрова на горных склонах. Лесники на горных участках сообщают, что толщина снежного покрова превысила десять сантиметров и, скорее всего, увеличится в течение ночи. Старшие классы городских и частных школ были освобождены от занятий, чтобы учащиеся могли подняться в горы и воочию увидеть, многие из них впервые, настоящий снег. Ущерб урожаю цитрусовых…»
— Я помню, — перебила она его, — как на крыльях автомобилей, на которых ехали школьники, лежал снег.
— Я тоже.
— Ярко и отчетливо?
— Да. Это был настоящий парад.
— Почему же мы оба помним о таком пустяке?
— Я думаю, потому, что это было довольно необычное событие, — ответил Пината.
— Настолько неожиданное, что могло случиться один-единственный раз?
— Возможно, но я в этом не уверен.
— Постойте! — Она повернулась к нему, щеки запылали от возбуждения. — Это должно было произойти один-единственный раз. Разве вы не видите? Школьников не отпустили бы с занятий во второй раз. У них бы уже была возможность до этого посмотреть на снег. Школа не стала бы отпускать учащихся с занятий, если бы снег шел второй, или третий, или четвертый раз.
Логика ее ответа удивила и одновременно убедила его.
— Согласен. Но почему все это имеет для вас такое значение?