Страница 10 из 11
Благополучная Европа радушно встретила очередного «узника совести», «жертву советского тоталитаризма» Эрнста Неизвестного. Хотя он открещивался от этих титулов и сомнительного лаврового венца: «При пересечении государственной границы диссиденты начинают плодиться в геометрической прогрессии. Я просто отстаивал свое право на человеческую честь, достоинство, свободу художника. Я не выступал даже против врагов, людей, которые меня душили. Я боролся за право работать, как хочу. Но это зашло далеко, потому что я человек крутой и отстаивал это, может быть, довольно круто».
Он пытался объяснить своим зарубежным друзьям: «Советский строй своей вульгарной иерархией как бы профанировал российскую имперскую идею. Требовалось определенное количество комиссаров, чтобы быть принятым в строй. Я мечтал быть советским Сикейросом, но на них не шел, поэтому в стаю не попал – еще во времена Сталина лепил кресты и кентавров, что было полным противоречием официальной эстетике».
Канцлер Австрии Бруно Крайский сразу предоставил Неизвестному гражданство, правительство выделило ему прекрасную студию. Во время аудиенции канцлер поинтересовался у Эрнста:
– Вы первый раз в Вене?
– Да нет, второй.
– А когда был первый?
– Сразу же после моего второго дня рождения: 10 апреля… 1945 года.
Крайский, заметил Эрнст, волком глянул на своего референта: оплошали, дали неполную информацию!
Но вскоре Неизвестный покинул гостеприимную Австрию и перебрался в Швейцарию, куда его пригласил меценат Пауль Сахар. Миллиардер купил ему под новую студию огромную казарму в Базеле, которую скульптор был волен оборудовать по собственному желанию. Майя Сахар, жена богатея, тоже, кстати, увлекавшаяся скульптурой, передала Эрнсту еще и свою студию со всеми инструментами и библиотекой.
«К этим людям, – рассказывал Неизвестный, – шли на поклон Пикассо и Генри Мур. Встретиться с Паулем – это было все равно, что повидаться с господом богом. А святым Петром, открывшим эту дверь в райские кущи, стал знаменитый виолончелист Мстислав Ростропович. Он даже написал книгу «Спасибо, Пауль» – про то, как тот вывел в люди многих сегодняшних великих. И вот я оказался перед лицом карьерного господа бога. Но я взял и уехал, по своим соображениям. Я не выдержал жизни в доме богатого человека…»
Кроме того, он не мог спокойно воспринимать положение своих вчерашних соотечественников, ныне вынужденных эмигрантов. Эрнст писал московским друзьям: «Мое чувство сейчас такое, как было, когда я вернулся с фронта домой. Я видел, как мрут люди, как болят раны. Разговоры моих родных о сахаре, о картошке вызывали у меня бурный протест… Как раненый с костылем – смотрел на очередь тыловых баб за хлебом, так и на русских сейчас на Западе…»
И потом Европа никак не могла смириться с его тягой к работе именно в масштабе монументальной скульптуры. Это даже записывалось в условиях договоров с галереями. Неизвестному стало душно в Старом Мире. И он решил перебраться в Америку. Тем более повод подвернулся замечательный. Приближался 100-летний юбилей Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, и все тот же вездесущий Мстислав Ростропович предложил Эрнсту создать бюст великого композитора, а потом принять участие в церемонии его открытия в Кеннеди-центре. Неизвестный, конечно же, согласился.
Ажиотаж вокруг этого события возник чрезвычайный, пресса раздула шумиху. Ростропович ввел Эрнста в круг американской элиты: «В Кеннеди-центре Слава меня представил всем-всем-всем, кого он «наработал» за те тридцать лет, что был связан с Америкой. Я сразу вошел в эту среду. Энди Уорхолл, Пауль Сахар, Генри Киссинджер, Артур Миллер, Рокфеллер, принцесса Грейс – я могу именами бросаться сколько угодно. Я был как свой среди самых модных светских снобов…» Взявший его под свою опеку знаменитый художник, продюсер, писатель Энди Уорхолл начал представлять гостя из Советского Союза примерно так: «Никита Хрущев – это средний политик эпохи Эрнста Неизвестного».
Имя Неизвестного стало весьма популярным в Вашингтоне, Нью-Йорке и их окрестностях. Поэтому стоило Эрнсту лишь робко заикнуться о своем желании получить американское гражданство, как оно было немедленно удовлетворено.
Соединенные Штаты покорили его размахом, сродни разве что российскому. И даже походка американцев, и весь их body language – «язык тела» напоминали Неизвестному уральских лесничих и сибирских мужиков. Америка оказалась более сориентирована, близка его прошлому, стремлению к гиперболе, к риску. Ему не надо было перекраиваться, чтобы жить в Америке.
Дело Ростроповича подхватила одна невероятно богатая кузина Неизвестного, принявшись усиленно водить его в дома легендарных миллиардеров – к Дюпонам, Рокфеллерам. «Я считал, что она меня к ним водит, – позже разобрался в ситуации Эрнст, – но выяснилось, что как раз я вожу ее. Ей самой, несмотря на богатство, в такие дома вход был закрыт, а обо мне они читали в «Нью-Йорк таймс» и, вероятно, решили: «Интересная штучка из России, надо бы как-нибудь познакомиться».
Однако он постарался выскользнуть из этого заколдованного круга, не будучи по духу светским человеком. Это, по сути, вторая профессия. А времени у него на овладение второй профессией не было. Скульптор работал руками, очень старомодно, как каменотесы в Древнем Египте. 80 процентов сил и времени Неизвестного уходило на физический труд. Выдающийся американский скульптор Генри Мур говорил ему, что никогда не делал скульптуры больше 50 сантиметров – он делал модель, все остальное – забота помощников-подмастерьев.
«Светская жизнь затормозила мое творчество на годы, – искренне сожалел Неизвестный. – Я экстремист по духу. С точки зрения социума я себя этим поступком откинул на дно – опять! Это сильно снизило мой рейтинг и затруднило мои дела. Но в итоге-то я оказался прав! Если бы я мотался по этим parties, то не успел бы сделать так много. Ты приходишь на прием, тебе вручают 20 визитных карточек, ты обязан откликнуться. Общение нарастает в геометрической прогрессии. Одинокая профессия скульптора не выдерживает таких нагрузок. Я сжег визитные карточки. Перестал общаться… Мне скучно, так же как в Москве, мне было скучно».
Его раздражало, что «феномен Высоцкого» – когда вся Страна Советов, от последнего урки до Сахарова и Андропова, слушала и напевала песни одного и того же человека, – в Америке отсутствует. Огромное количество бывших узников ГУЛАГа стало больной печенью, определившей поведение СССР и его культуры. Высоцкий, величайший поэт этой эпохи, пронзил своим искусством советское общество сверху донизу. В американской культуре это невозможно ни для кого. И я, понимал Неизвестный, тоже не могу стать властителем дум. Ни в Америке, ни в России.
Когда они с Владимиром Высоцким встретились уже за океаном зимой 1979 года и после воспоминаний об общих московских друзьях и совместных приключениях, принялись обмениваться впечатлениями об Америке, оказалось, что их мнения практически совпадают.
– Да, Америка необъятна, ужасна и прекрасна, – на правах уже обжившегося в здешних краях человека Эрнст Иосифович брал инициативу на себя. – Нью-Йорк давит, будоражит, вселяет тревогу, унижает и возвышает человека. Нет «вчера», а есть только «сегодня» и «завтра». Ритм недоступен русскому человеку, и многие страдают, гибнут, пьют, жалуются.
– Ну, у нас тоже многие теми же проблемами маются, сам знаешь, – заметил Владимир. – Правда, по другим причинам… Во всяком случае, не из-за темпа жизни…
– Да, – согласился Эрнст. – А здесь еще вчерашним советским мешает то, что они теряют уверенность в том, что «вчера» создает «сегодня». Понимаешь? Никого не касается, кем ты был и сколько стоил вчера. Это, конечно, плохо для одного человека, но прекрасно для людей страны в целом, получающих всегда то, что они требуют, и эта потребность в постоянной первосортности создает удивительно новую, динамичную цивилизацию, с размахом, с треском, играючи вбирающую в себя всю мировую культуру, перерабатывающую ее на свой американский манер и создающую свой особый, американский тип искусства и человека, тип жизни и мышления…