Папийон

А теперь сам стал большим человеком. Вот и благодарил на свой манер.

Теперь мы с Жуло чувствовали себя в относительной безопасности и обменивались посланиями целый день. От него я узнал, что отправка наша не за горами, через три-четыре месяца.

Два дня спустя нас вывели из карцера и, приставив к каждому по два охранника, проводили в кабинет начальника. За столом против двери восседало трое — своего рода суд.

— Так, вояки!.. Ну, что скажете?

Жуло был бледен. Глаза запавшие, он явно температурил. Ведь руку ему сломали три дня назад, и все это время он мучился от боли. Он тихо сказал:

— У меня рука сломана...

— Ничего, потерпишь, тебе это на пользу. Не думай, что я стану специально посылать за врачом ради такого подонка! Подождешь общего обхода, тогда и тебя посмотрит. А пока вплоть до особых распоряжений я приговариваю вас обоих к карцеру.

Жуло посмотрел мне в глаза. Взор его, казалось, говорил: «Как легко распоряжается чужими судьбами этот тип».

Я перевел взгляд на начальника. Он понял, что я собираюсь что-то сказать, и спросил:

— Ты чем-то недоволен? И я ответил

— Я доволен абсолютно всем, господин начальник. Единственно, чего мне не хватает для полного счастья, так это плюнуть вам в глаза. Но воздержусь. Слюну пачкать жалко.

Он совершенно растерялся, покраснел и, похоже, никак не мог переварить услышанное. Но старший охранник оказался сообразительнее и рявкнул:

— Взять его и проучить хорошенько! Чтоб ровно через час ползал тут на коленях и просил прощения. Мы его укротим!

Нет смысла рассказывать, что они со мной вытворяли. Достаточно упомянуть, что наручники не снимали с меня одиннадцать дней. Своей жизнью я обязан Батону. Каждый день он бросал мне в клетку положенную порцию хлеба, но поскольку руки были скованы, съесть его не удавалось. Я не мог откусить ни кусочка, даже когда прижимал буханку головой к решетке. Тогда Батон начал бросать мне хлеб мелкими кусочками, чтобы я не помер с голоду. Я подгребал их к себе ногой, ложился на пол и ел, как собака. Старался жевать аккуратно, чтобы не потерять ни крошки.

Когда на двенадцатый день с меня сняли наручники, оказалось, что сталь настолько глубоко въелась в плоть, что снимались они только вместе с мясом. Охранник перепугался, когда я потерял сознание от боли. Мен» привели в чувство и поместили в больницу, где обработали раны перекисью водорода. Санитар настоял, чтобы ввели противостолбнячную сыворотку. Руки так затекли» что никак не удавалось вернуть их в нормальное положение. Наверное, добрые полчаса мне втирали камфорное масло, прежде чем я смог, наконец, опустить их.

Меня вернули в карцер, и старший охранник, заметив на полу одиннадцать нетронутых кусочков, заметил:

— Ну вот, сейчас нажрешься! Одно странно, глядя на тебя, сроду не скажешь, что ты постился одиннадцать дней.

— Пил много воды, шеф.

— Ах, вот оно как... Понял. Ну, теперь можешь жрать от пуза. Восстанавливай силы.

И он ушел.

Ах ты, сукин сын, кретин поганый! Он и впрямь поверил, что я не ел одиннадцать дней, и думал, что теперь я немедленно наброшусь на еду и тут же сдохну. Нет уж, хрен тебе! К вечеру Батон принес табаку и папиросной бумаги. Я курил и не мог накуриться, выдыхая дым в трубу центрального отопления — она, разумеется, никогда не работала, так хоть какая-то от нее польза.

Чуть позже постучал Жуло. Рука у него была в гипсе, чувствовал он себя неплохо и похвалил меня за выдержку. По его данным, отправка была уже не за горами. Сани тар сказал ему, что скоро начнут делать прививки. Обычно это происходило за месяц до отправки. И еще Жуло допустил одну неосторожность — спросил, цел ли у меня патрон? Сохранить-то я его сохранил, но вы даже представить себе не можете, чего это мне стоило. Весь задний проход превратился в сплошную рану.

Три недели спустя нас вывели из карцера, отвели в душ — сплошное наслаждение, с мылом и горячей водой!.. Я просто чувствовал, что возрождаюсь к жизни. Жуло смеялся, как ребенок, а Придурок Пьеро прямо-таки сиял от счастья.

Нас поместили в обычные камеры. Получив впервые за сорок три дня на обед миску горячего супа, я обнаружил в ней кусок дощечки. На нем было написано: «Отправка через неделю. Прививки завтра».

Кто ее послал, я так и не узнал. Должно быть, какой-то заключенный хотел предупредить. Он понимал: если хотя бы один из нас узнает новость, то будут знать все. Ко мне это послание попало по чистой случайности, Я тут же постучал Жуло и передал ему. Телеграф работал всю ночь. Я уже не принимал в этом участия. Уютненько лежал себе на койке, не желая ни о чем беспокоиться. Перспектива снова попасть в карцер мне улыбалась сегодня еще меньше, чем обычно.

Тетрадь вторая

ПУТЬ В ГВИАНУ

СЕН-МАРТЕН-ДЕ-РЕ

Вечером Батон передал три сигареты «Голуаз» и записку, гласившую: «Папийон, надеюсь, ты будешь помнить меня. добром. Я хоть и староста, но стараюсь как можно меньше мучить заключенных. А согласился на эту работу только потому, что у меня девять детей и ждать амнистии я не могу. Надо как-то выслуживаться, не причиняя людям зла. Прощай! И удачи тебе. Конвой послезавтра».

А на следующий день нас собрали в коридоре дисциплинарного блока, разбив на группы по тридцать человек. Санитары начали делать нам прививки против тропических болезней. По три на каждого плюс два литра молока. Дега стоял рядом с задумчивым видом. Мы уже больше не боялись разговаривать, потому как знали — после прививок в карцер не посадят. И тихо переговаривались на глазах у охранников. Дега спросил:

— Интересно, хватит ли у них фургонов, чтобы отправить одним заходом всех?

— Не думаю.

— Сен-Мартен-де-Ре — это же жутко далеко. Если нас будут отправлять по шестьдесят человек за раз, то это протянется дней десять, не меньше.

Рассказывать о конвое особенно нечего, разве что всех нас распихали по тесным клетушкам в фургонах. Было страшно душно. По прибытии в Ла-Рошель выяснилось, что в нашем фургоне два покойника — несчастные просто задохнулись.

На пристани толпился народ: ведь Сен-Мартен-де-Ре — остров, туда надо переправляться по воде. И все видели, как из фургона вытащили двух мертвецов. Должен сказать, это не произвело на зевак никакого впечатления. А поскольку жандармы должны сдавать нас в крепость по счету, неважно, живых или мертвых, они загрузили в лодки и трупы.

Переправа была недолгой, но хоть свежим воздухом удалось подышать. Я сказал Дега:

— Чувствуешь? Побегом запахло...

Дега улыбнулся, а Жуло, сидевший рядом, заметил:

— Побегом... Лично я возвращаюсь туда, откуда удрал пять лет назад. Попался, как полный идиот, как раз когда собрался пришить иуду, заложившего меня десять лет назад... Давайте держаться вместе. В Сен-Мартене они пихают в каждую камеру по десять, человек. Всех подряд, без разбора.

Дружище Жуло ошибся. По прибытии его и еще двоих заключенных сразу изолировали от остальных. Эти трое совершили побеги с каторги, были пойманы во Франции и теперь подлежали особой повторной отправке.

И вот началась жизнь в ожидании,

Камеры, столовая, двор, где мы маршировали часами... Раз-два, раз-два, раз-два!.. Маршировали группами по сто пятьдесят человек. Эдакой длинной змеей, лишь деревянные сабо стучали. Разговаривать не разрешалось. По команде «разойдись!» рассаживались на земле, образуя группы по кланам или статусу. Сначала так называемая «аристократия», «киты» уголовного мира. Здесь не смотрели, откуда ты, — тут были корсиканцы, люди из Марселя, Тулузы, Бретани, Парижа и так далее. Выл даже один человек из Ардеша, а именно я. Кстати, во всем конгое, насчитывающем около двух тысяч человек, из Ардеша было только двое — я и еще один парень, осужденный за убийство жены. Что свидетельствует о том, что в Ардеше живут в основном добропорядочные ребята. Прочие группы формировались более или менее случайно, ведь на каторгу попадают чаще новички, нежели матерые преступники.