Страница 34 из 43
Когда я шел к школе, в которой мы жили, на меня рычали все собаки.
Я пришел в школу, все всем рассказа! и показал. Одна за другой проявлялись какие-то аномалии в окружающем мире: на одной кассете появилось какое-то странное эхо, на другой все было еще хуже.
После каждой записи на кассете собиратель должен наговорить фамилию, имя, отчество, деревню, в которой живет информант. Так всегда делал и я. Но после данных одной из бабушек шел такой текст, который я соотнес с событиями того дня.
Пожилой голос: «У нас про это ничего не рассказывали».
Дальше шли мои слова: «Таисия Ивановна Силина, деревня Низ».
Голос кого-то из участников экспедиции: «Ты еще не ушел?»
Вновь пожилой: «Про это у нас ничего не говорили».
Я неверующий фольклорист. Я не верю в нечистую силу. Но было, поверьте, очень неприятно.
Впрочем, это забылось довольно скоро. Я продолжат ходить к Таисии Ивановне, записывал ее рассказы, просил посмотреть на чердаке оставшиеся записи.
Кончилась эта история довольно печально. В один из дней лил дождь, я понял, что Таисия Ивановна посмотрит записи на чердаке.
На следующий день, встретив меня, она сказала: «Слазила я на чердак, да не нашла ничего. А внучка моя, Аннушка, сказала, что они с Сережей два года назад все мои бумаги в макулатуру сдали».
«Физики» победили «лириков».
(В статье использованы материмы фольклорного архива лаборатории фольклора ИФФ РГГУ).
Валерия Шубина
Осень яблоневого обвала
Есть времена террора и войн и есть времена некоторой стабильности, когда кажется, что миром правит Разум, и его логика позволяет планировать будущее надолго вперед.
Есть времена детства, про которое кто-то придумал, что оно счастливое; юности, полной трудов, надежд и томлений; зрелости и старости, иногда достойной. А еще, говорят, есть период от сорока до пятидесяти, время особенно сокрушительного психологического кризиса, когда подсчитывают обломки несбывшихся надежд.
Есть времена стилей – в архитектуре зданий, архитектуре платья и архитектуре мыслей: время фижм и шпилек, Нанта и Ролана Барта, времена проектов и времена отчаянья…
А еще – мы совсем, кажется, о них забыли! – есть времена года.
Лето, осень, зима, весна. Мы их пробегаем, проезжаем в метро, электричках и собственных автомобилях, успевая только на бегу удивиться: как, уже все расцвело… Осыпалось… Ушло под снег…
Но разве можно без них? И разве не времена года связаны таинственными прочными нитями с сутью вещей, с главной пружиной существования, и связаны гораздо теснее, чем наши проблемы и политические сезоны?
Хорошо все-таки, что можно вернуть себе переживание времен года – как переживание некой тайны, некого смысла…
Остановленное мгновенье перестает быть прекрасным. Чтобы к нему вернулась поэзия, оно должно пройти. Все в прошлом – наверное, универсальная формула времени, а не только банальность, претендующая на философское отношение к чужой судьбе. Но сейчас речь о времени, о том. как формой его существования стал сад, а чередование месяцев – теми событиями, расстояние между которыми и есть само Время.
Кто-то сказал, что деревья – самая совершенная форма жизни. Может быть, потому, что в них нет изначальной порчи, присущей человеку, а может, потому, что они поддерживают в людях чувство корней. Так или иначе, но сейчас мне трудно представить, как одна-единственная женщина (правда, агроном) взяла землю, чтобы развести сад. Кроме яблонь, она посадила вишни, сливы, кустарники и много-много цветов. А что такое цветы в саду, знают разве что специалисты. Ведь подросшие деревья – это тень, а цветы любят солнце, значит она занималась искусством. Ее дочь не видела в занятии матери ничего особенного и считала, что сад был заложен как место спасения, как побег из коммуналки.
Эта дочь тоже не чуралась лопаты, но посещала сад набегами: она появлялась, чтобы что-нибудь посадить, и совала клубни, луковицы, черенки куда попало – на любое свободное место, лишь бы туда падало солнце. Мать выкапывала все это и пересаживала сообразно своим представлениям. «Для меня главное – красота! – говорила и добавляла: – Должна быть система».
Так сложился единый маленький мир, где не было прямых линий, а с каждой точки просматривался уголок, столь же замкнутый, сколь и открытый, подчиненный общему замыслу. Разросшийся сад можно было сравнить с книгой, которая читалась по мере продвижения по центральной дорожке, отсюда каждая страница воплощалась группой растений, а все вместе они уходили в бесконечность: иллюзию поддерживали дальние кулисы высокой зелени.
И все-таки главной заботой агронома были яблони. «Все целуешься со своими яблоньками!» – говорил сосед Геннадий Дмитриевич, парторг и хозяин одновременно; он приходил побеседовать о текущем моменте и в холшевой рубахе навыпуск напоминал Кочубея, когда его ведут на казнь.
Самое интересное, что она не пренебрегала прозой жизни: лук, чеснок, кабачки, картошка – все это было спрятано за посадками, так что другой сосед из тех, кто любил почесать язык, однажды сказал: «Да что там смотреть! Цветы да клубника, а больше нет ничего…» Я была свидетелем ее потрясения. «А сад!» – едва проговорила она. Но заядлый огородник не понял этого возражения.
Нетрудно догадаться, что этой женщиной была моя мама, и хотя этот сад начинался с нее, он вовсе не был первым в ее жизни. Сколько помню себя, сад был с нами всегда – у дедушки, бабушки, у родной тети, двоюродной; он был до меня – у прадедушки, у его соседей, пана Шуманьского и пана Ястрембского, и возле тою костела, рядом с которым они жили и где были заложены азы садопочитания.
Настало время, и сад перешел под мое попечение, и я тоже стала говорить: «Для меня главное – красота!», готовая лечь костьми за каждый изгиб дорожки, ветки,ствола.
«Так и будешь жить в халупе?» – спросил как-то Виктор, лучший водопроводчик из тех, кого знала; он открывал сезон, пуская воду по трубам, и закрывал с первыми устойчивыми заморозками.
«Я разве здесь живу? Я работаю, – и показала свои руки. – Чем меньше дом, тем больше сад, да и землю жалко…»
Это я точно знала: в интеллектуальном отношении земля выше человека, в ней бездна возможностей, она хранит тайну, и будь ты хоть Докучаевым, тебе не угадать, радость или печаль преподнесет она в свой звездный час. А под домом что? Плиты, камни, сваи?.. Земля не явит чуда, она обречена на бездарность и прозябание.
Домик был вроде избушки на курьих ножках, не лез в глаза, не заявлял о своем господстве над зеленью, не подчинял себе все внимание хозяина. Правда, фигура деревянного льва на фасаде под крышей обнаруживала кое-какие претензии. Посвященные знали, что вместе со сказочными птицами по обе стороны окна лев имеет отношение к знаку зодиака хозяйки. Домик существовал, чтобы принять на ночлег, укрыть от дождя, хранить огонь, а впоследствии дать приют животным. Они начали появляться, когда человек перестал вызывать у меня жалость, а чувство сохранения живого требовало своего.
А еще домик существовал, чтобы приходить в упадок и напоминать о ремонте. Он ждал его так долго, что в один прекрасный осенний день, когда сад ушел на покой, а яблоки лежали в ящиках, из какого-то неизвестного бытия нарисовался рабочий, тоже Виктор (везет же на победителей!), и предложил свои свободные руки.
В момент содержимое домика переместилось в сад с белыми в известке стволами, и можно поклясться, что никакой режиссер, кроме Бергмана, не мог бы придумать подобную встречу со своим прошлым. Большая бельевая корзина типа сундука столетней давности – в ней я держала хворост; кровать-модерн с металлическими изысканными цветами на спинках, этажерка и стулья в том же духе, сталинский кожаный диван, платяной шкаф и прочая всячина более поздних времен. При солнце среди белых стволов, этом дворянском собрании деревьев, все выглядело постановочно, при луне – трагично. Да еще когда падают листья… Осталось повесить часы без стрелок, по крайней мере в своей душе, и предаться… Можно назвать мое занятие воспоминаниями, а можно – развратом: когда дел по горло, от воспоминаний опускаются руки.