Страница 7 из 130
В августе 1944 года Дюамель передал в подпольную газету «Леттр Франсез» написанный им очерк об уничтожении деревни Орадур-сюр-Глан. В том же году он опубликовал «Хронику горького времени»,
где записи о жизни в оккупированной Франции перемежаются с размышлениями писателя о судьбах культуры.
В послевоенные годы Дюамель пишет мемуары, много путешествует, создает путевые очерки и публицистические статьи.
В 50-е годы он написал еще несколько романов; «Путешествие Патрика Перьо» (1950), «Крик из глубины» (1951), «Комплекс Теофиля» (1958), в которых варьируются мотивы романов «Хроники Паскье», идеи его публицистических произведений, при этом усиливается пессимистическая настроенность и слабеет художественная выразительность.
Все наиболее значительные произведения Дюамеля были созданы в 1917—1945 годы. В период между двумя войнами и недолгое время после окончания второй мировой войны каждая новая книга, каждое выступление писателя получали широкий отклик. Но бурное наступление новых веяний во французской литературе оттеснило Дюамеля на второй план. Этому способствовала также и художественная слабость произведений, написанных им в конце жизни. За последние два десятилетия Дюамель был почти забыт и уж совсем неизвестен молодому поколению читателей.
Тем не менее за годы, прошедшие после смерти Дюамеля, последовавшей в 1966 году, значительность его творчества становилась все ощутимее: многие его произведения и сейчас звучат с не меньшей силой, чем тридцать и сорок лет назад. В них отражены те проблемы кризиса западной цивилизации, которые с каждым годом вызывают все более глубокую тревогу в кругах западной интеллигенции.
Дюамель был одним из первых западных писателей, неустанно предупреждавших о том, что научно-технический прогресс, не управляемый принципами морали, призванной защитить человека и его будущее, несет в себе угрозу гуманистическим идеалам и самой жизни человечества.
Искусство одного из выдающихся писателей-реалистов XX века отражает поиски новых путей интеллигенцией Запада середины XX века и проникнуто верой в возможность борьбы за будущее человека.
О. Тимофеева
Гаврский нотариус
Глава I
Семейный обед. Новости из Гавра. Первые соображения о чечевице. Ночной разговор
У нас в столовой горела по вечерам большая медная лампа, всегда начищенная до блеска, всегда чуть влажная от керосина. Мы все собирались вокруг нее играть и учить уроки при ее пленительном свете. Накрывая на стол и расставляя тарелки, мама с ворчанием отодвигала в сторону наши книжки и тетрадки.
Фердинан старательно выводил буквы своим аккуратным почерком. Он писал, уткнувшись носом в тетрадку. Ему уже тогда следовало бы носить очки. Но об этом догадались только гораздо позже. Жозеф, облокотясь на клеенку, делал вид, будто учит уроки, а сам потихоньку читал газету, прислоненную к стакану. Сесиль играла на полу, под столом, а я, монотонно бормоча «восемью восемь», «восемью девять», то и дело пихал ногами маленькую дикарку. Слышно было, как на кухне, за стеной, мама гремит кастрюлей.
Жозеф несколько раз протяжно зевнул и крикнул:
— Пора бы поесть!
Мама появилась в дверях, вытирая руки синим полотняным фартуком. Она сказала:
— Ваш отец запаздывает, дети мои. Начнем обедать без него. Мойте руки.
Мы побежали на кухню мыть руки — все, кроме Жозефа, который заявил, пожимая плечами:
— У меня руки чистые.
Когда все уселись за стол, мама принесла суповую миску. Милая наша мама! Она была невысокого роста,
складная, полненькая, с нежной кожей на округлом лице, с шиньоном черных волос, который она укладывала не наверху, по тогдашней моде, а низко на затылке, как тяжелый пышный плод. Такая скромная, гладкая прическа!
Она подала нам суп из чечевицы. Жозеф проворчал:
— Вечно одно и то же!
Еще стояли зимние холода. Мы не очень-то любили суп, но от него растекалось по всему телу такое приятное тепло, и через минуту согревались колени, согревались ноги, слегка закоченевшие в толстых шерстяных чулках.
Время от времени Фердинан, низко нагнувшись над тарелкой, вылавливал из супа луковки.
— Терпеть не могу лука! — хныкал он. Тогда Сесиль кричала, протягивая ложку:
— А я люблю, дай мне!
Убрав суп, мама поставила на стол блюдо чечевицы с колбасой. Двое старших начали препираться, кому достанется самый толстый кусок, хотя колбасу еще не нарезали. Сесиль что-то напевала, мурлыкала. Она и теперь такая: вечно напевает за столом. Моя мать нарезала колбасу, и старшие братья принялись за еду. Мама взяла вилку и вдруг замерла, словно окаменев. Она к чему-то прислушивалась, приоткрыв рот.
— Ваш отец идет! — сказала она. — Слышите шаги на лестнице? Это ваш папа.
Но мы ничего не слыхали.
Позвенев ключами за дверью, отец нетерпеливо повернул ключ в замке.
Он вошел. Вешалка находилась в маленькой прихожей. Но папа, не задерживаясь, прошел прямо в столовую. В руках он держал письмо.
— Извини, Раймон, — пробормотала мама. — У нас опять чечевица на обед. Я тебе объясню...
Папа не отвечал. Он смотрел на нас с ласковой и вместе с тем насмешливой улыбкой. Он стоял, не снимая пальто с меховым воротником, не снимая шляпы. Стройный, голубоглазый, с золотисто-рыжими длинными усами, он походил на Хлодвига, короля Хлодвига из моей книжки. Он был красивый. Мы восхищались им.
Он опять улыбнулся и швырнул письмо на стол.
— Госпожа Делаэ умерла, — заявил он.
Мама сильно побледнела.
— Быть не может!
— Смотри сама, — отвечал отец. — Вот письмо от нотариуса.
И снял пальто. На нем был костюм изящного покроя, по его словам, изрядно поношенный, хотя мы этого не замечали.
Мама развернула письмо и вдруг, уткнувшись лицом в кухонный фартук, горько заплакала. Папа усмехался, презрительно подняв брови. Жозеф воскликнул:
— Не плачь, мама. Ведь мы ее не любили, не стоит о ней плакать.
Мама положила салфетку на стол.
— Ведь она меня вырастила, детки, — сказала она.
Поглаживая холеные усы, отец взбивал рукой завитки своих волнистых волос. Он распрямил плечи, два-три раза откашлялся и уселся за стол. У него были прекрасные манеры. Он казался настоящим светским львом, как их рисуют на картинках. И улыбался такой чарующей улыбкой!
Моя мать вытерла глаза и сказала:
— Прости меня, Раймон. Нынче опять чечевица. Ты знаешь почему. К несчастью, в это время года нигде нельзя достать петрушки.
Но папа был явно в хорошем настроении. Он только пожал плечами. Обычно он говорил:
— Подайте мне любое блюдо, лишь бы это было хорошо прожарено и аппетитно на вид.
Тогда мама украшала чечевицу зеленой петрушкой, и кушанье становилось аппетитным на вид.
Неторопливо съев суп, отец спросил:
— А ты почему не ешь?
— Не могу, мне кусок в горло не идет.
— Право же, не стоит огорчаться.
Мы, дети, замерли в ожидании каких-то необыкновенных событий. Жозефу было почти четырнадцать лет, и он иногда говорил басом, точно взрослый мужчина. Он выпалил:
— Раз тетя Делаэ умерла, значит, мы получим наследство.
Отец с досадой передернул плечами.
— Не суйся не в свое дело, голубчик, это тебя не касается.
— Жозеф , — прибавила мама с упреком, — хороший человек не станет говорить о наследстве над свежей могилой.
Когда мы пообедали, убрали книги и тетрадки, родители отправили нас в постель.
Жозеф и Фердинан спали вдвоем в темном чулане, выходившем на кухню. Для них, уже взрослых мальчиков, зажигали лампу, и им разрешалось почитать и позаниматься часок-другой перед сном. Но в этот вечер папа не стал зажигать лампы.
— Дети, сейчас же ложитесь спать, — сказал он.
— Почему?
— Потому что так надо.
Младших, Сесиль и меня, укладывали в спальне родителей. Там стояли две широкие деревянные кровати, поставленные под прямым углом. На одной спала мама, на другой — папа. Мы, малыши, ложились поочередно то в одну, то в другую и частенько ссорились, потому что каждому хотелось лечь с мамой: ведь у мамы так уютно и тепло, а папа, опасаясь, что мы будем толкаться, отпихивал нас к самой стене.