Страница 24 из 222
Вот как повторилось через пятьдесят лет в Гайд-парке знаменитое тургеневское «францюзя топим».
Этот пролог à la Pristnitz к бернаровскому процессу показал, как далеко распространилось негодование. Народ английский был действительно рассержен и спас свою родину от пятна, которым conglomerated mediocrity[119] Ст. Милля непременно опозорила бы ее.
Англия велика и сносна только при полнейшем сохранении своих прав и свобод, не спетых в одно, одетых в средневековые платья и пуританские кафтаны, но допустивших жизнь до гордой самобытности и незыблемой юридической уверенности в законной почве.
То, что понял инстинктом народ английский, Дерби так же мало оценил, как и Палмерстон. Забота Дерби состояла в том, чтоб успокоить капитал и сделать всевозможные уступки для рассерженного союзника; ему он хотел доказать, что и без Conspiracy Bill он наделает чудеса. В излишнем рвении он сделал две ошибки.
Министерство Палмерстона требовало подсудимости Бернара, обвиняя его в misdemeanour, т. е. в дурном поведении, в бездельничестве, словом, в преступлении, которое не влекло за собою большего наказания, как трехлетнее тюремное заключение. А потому ни присяжные, ни адвокаты, ни публика не приняли бы особенного участия в деле, и оно, вероятно, кончилось бы против Бернара. Дерби потребовал судить Бернара за felony, за уголовное преступление, дающее судье право, в случае обвинительного вердикта, приговорить его к виселице. Это нельзя было так пропустить; сверх того, увеличивать виновность, пока виноватый под судом, совершенно противно юридическому смыслу англичан.
Палмерстон в самых острых припадках страха, после аттентата[120] Орсини, поймал безвреднейшую книжонку какого-то Адамса, рассуждавшего о том, когда tyra
Вся независимая пресса с негодованием взглянула на эту континентальную замашку. Преследование брошюры было совершенно бессмысленно: в Англии тиранов нет, во Франции никто не узнал бы об брошюре, писанной на английском языке, да и такие ли вещи печатаются в Англии ежедневно.
Дерби, с своими привычками тори и скачек, захотел нагнать, а если можно, обскакать Палмерстона. Феликс Пиа написал от имени революционной коммуны какой-то манифест, оправдывавший Орсини; никто не хотел издавать его; польский изгнанник Тхоржевский поставил имя своей книжной лавки на послании Пиа. Дерби велел схватить экземпляр и отдать под суд Тхоржевского.
Вся англосаксонская кровь, в которой железо не было заменено золотом, от этого нового оскорбления бросилась в голову, все органы Шотландии, Ирландии и, разумеется, Англии (кроме двух-трех журналов на содержании) приняли за преступное посягательство на свободу книгопечатания эти опыты урезывания слов и спрашивали, в полном ли рассудке поступает так правительство или оно сошло с ума?
При этом благоприятном настроении в пользу правительственных преследований начался в Old Bailey процесс Бернара, это «юридическое Ватерлоо» Англии, как мы сказали тогда в «Колоколе».
Процесс Бернара я проследил от доски до доски, я был все заседания в Old Bailey (раз только часа два опоздал) и не раскаиваюсь в этом. Первый процесс Бартелеми и процесс Бернара доказали мне очевидно, насколько Англия совершеннолетнее Франции в юридическом отношении.
Чтоб обвинить Бернара, французское правительство и английское министерство взяло колоссальные меры, процесс этот стоил обоим правительствам до 30 000 ф<унтов> стер<лингов>, т. е. до 750 000 фр<анков>. Ватага французских агентов жила в Лондоне, ездила в Париж и возвращалась для того, чтоб сказать одно слово, для того, чтоб быть в готовности на случай надобности; семьи были выписаны, доктора медицины, жокеи, начальники тюрем, женщины, дети… и все это жило в дорогих гостиницах, получая фунт (25 фр<анков>) в день на содержание. Цезарь был испуган. Карфагены были испуганы! И все-то это понял насупившись неповоротливый англичанин и в продолжение следствия преследовал мальчиками, свистом и грязью на Геймаркете и Ковентри французских шпионов; английская полиция должна была не раз их спасать.
На этой ненависти к политическим шпионам и к бесцеремонному вторжению их в Лондон основал Эдвин Джемс свою защиту. Что он делал с английскими агентами, трудно себе вообразить. Я не знаю, какие средства нашел Scotland Yard или французское правительство, чтоб вознаградить за пытку, которую заставлял их выносить Э. Джемс.
Некто Рожерс свидетельствует, что Бернар в клубе на Лестер-сквере говорил то-то и то-то о предстоящей гибели Наполеона.
– Вы были там? – спрашивает Э. Джемс.
– Был.
– Вы, стало, занимаетесь политикой?
– Нет.
– Зачем же вы ходите по политическим клубам?
– По обязанностям службы.
– Не понимаю, какая же это служба?
– Я служу у сэра Ричарда Мена[122].
– А… Что же, вам дается инструкция?
– Да.
– Какая?
– Велено слушать, что говорится, и сообщать об этом по начальству.
– И вы получаете за это жалованье?
– Получаю.
– В таком случае вы шпион, a spy? Вы давно бы сказали.
Королевский атторней Фицрой Келли встает и, обращаясь к лорду Кембелю, одному из четырех судей, призванных судить Бернара, просит его защитить свидетеля от дерзких наименований адвоката. Кембель, с всегдашним бесстрастием своим, советует Э. Джемсу не обижать свидетеля. Джемс протестует: он и намерения не имел его обижать; слово «spy», говорит он, – plain English word[123] и есть название его должности; Кембель уверяет, что лучше называть иначе;адвокат отыскивает какой-то фолиант и читает определение слова «шпион». «Шпион – лицо, употребляемое за плату полицией для подслушивания и пр.», а Рожерс, прибавляет он, сейчас сказал, что он за деньги, получаемые от сэра Ричарда Мена (причем он указывает на самого Ричарда Мена головой), ходит слушать в клубы и доносит, что там делается. А потому он просит у лорда извинения, но иначе не может его называть, и потом, обращаясь к негодяю, на которого обращены все глаза и который второй раз обтирает пот, выступивший на лице, спрашивает:
– Шпион Рожерс, вы, может, тоже и от французского правительства получали жалованье?
Пытаемый Рожерс бесится и отвечает, что он никогда не служил никакому деспотизму. Эдвин Джемс обращается к публике и середь гомерического смеха говорит:
– Наш spy Rogers за представительное правительство.
Допрашивая агента, взявшего бумаги Бернара, он спросил его: с кем он приходил? (горничная показала, что он был не один).
– С моим дядей.
– А чем ваш дядюшка занимается?
– Он кондуктором омнибуса.
– Зачем же он приходил с вами.
– Он меня просил взять его с собой, так как он никогда не видал, как арестуют или забирают бумаги.
– Экой любопытный у вас дядюшка. Да кстати, вы у доктора Бернара нашли письмо от Орсини; письмо это было на итальянском языке, а доставили вы его в переводе; не дядюшка ли ваш переводил?
– Нет, письмо это переводил Убичини[124].
– Англичанин?
– Англичанин.
– Никогда не случалось мне слышать такой английской фамилии. Что же, г. Убичини занимается литературой?
– Он переводит по обязанности.
– Так ваш приятель, может, как шпион Рожерс, служит у сэра Ричарда Мена (снова кивая на сэра Ричарда головой)?
– Точно так.
– Давно б вы сказали.
С французскими шпионами он до этой степени не доходил, хотя доставалось и им.
Всего больше мне понравилось то, что, вызвав на эстраду свидетеля, какого-то содержателя трактира, француза или белга, за весьма неважным вопросом, он вдруг остановился и, обращаясь к лорду Кембелю, сказал:
119
сплоченная посредственность (англ.). – Ред.
120
покушения (франц. attentat). – Ред.
121
тираноубийство (франц.). – Ред.
122
Начальник Metropolitan Police.
123
вполне английское слово (англ.). – Ред.
124
Кажется, так.