Цейтнот

— Да, пять.

— Джейхун, а у тебя сколько? Три?

— Четыре, мама.

— Подождешь Первиза. В половине первого за вами заедет Касум, отвезет вас к Курбану.

— Это еще зачем? — спросил Первиз.

— Звонила Черкез. У него опять давление поднялось.

Разговор шел по-русски.

«Черкез? Курбан?»

Он не знал, что жена, разговаривая с детьми, называет свекровь и свекра по именам. Не «дедушка», не «бабушка», просто «Черкез», «Курбан». А как же она называет его родителей, когда обращается к кому-нибудь из них лично? Этого он не мог вспомнить, как ни старался. Кажется, Румийя вообще избегала называть их как-либо в личном общении. Разговаривая с мужем, когда речь заходила о его родителях, говорила: «твой отец», «твоя мать».

Утром, как обычно, Фуад проснулся, разбуженный голосами и шумом детей. Они и Румийя вставали на час раньше, чем он, — в семь. Румийя кормила сыновей, клала им в портфели завтраки; без пятнадцати восемь Касум отвозил ребят в школу и возвращался за Фуадом. Фуад вставал в восемь, брился, завтракал и без пятнадцати девять спускался вниз. Ровно за двенадцать минут Касум довозил его до работы.

Фуаду не нравилось, что сыновья ездят в школу на машине. Но так уж повелось. Когда семь лет назад Первиз пошел в первый класс, они побоялись отпускать его одного. Но тогда было удобно: Первиз учился во второй смене; Фуад ездил в перерыв домой (тогда шофером был не Касум — Хачик), обедал и, возвращаясь на работу, по дороге завозил Первиза в школу. С третьего класса мальчик начал ходить в школу самостоятельно. Но два года назад пришла школьная пора Джейхуна. Ему тоже повезло, он тоже занимался во вторую смену, и Фуад, возвращаясь на работу с обеденного перерыва (он работал уже на новом месте, шофером был уже Касум), подбрасывал младшего сына в школу, а заодно и старшего, как прежде. В этом году и Джейхуна и Первиза перевели в первую смену. Теперь Касуму приходится приезжать на час раньше.

Касум был своим человеком в доме. Когда-то он работал шофером у Шовкю. Румийя выросла у него на глазах. Когда Фуад перешел на работу в управление, именно Шовкю посоветовал ему взять шофером Касума. Потому-то Касум и не роптал, начиная свой рабочий день на час раньше. Надо сказать, Фуад относился к нему с должным уважением (опять же по совету Шовкю), отпускал с работы пораньше, не замечал несообразно растущих цифр на спидометре. Он знал, что Касум не хапуга, не рвач, хорошо смотрит за машиной, не похож на жуликоватых шоферов, растаскивающих машины по частям, заменяющих новые, неизношенные детали старыми.

«Если даже халтурит немного — пусть, на здоровье: у него большая семья», — рассуждал Фуад.

Касум был предельно обязательный и исполнительный: «Понял, слушаюсь, Фауд-гардаш,[2] ровно в половине восьмого буду у подъезда», «Румийя, доченька, твое слово — закон, ровно в половине второго буду в твоем распоряжении».

Однако, как бы там ни было, Фуаду не нравилось, что дети ездят в школу на его служебной машине. Прежде всего, на такие вещи плохо смотрят. Особенно в последнее время к этому стали слишком серьезно подходить, говорят: использование государственной машины в личных целях, и так далее. Шила в мешке не утаишь. Обязательно кто-нибудь куда-нибудь напишет, некрасиво получится. А что делать? Отводить детей самим? Кто будет отводить? Румийя? Исключено. Он, Фуад? У него в течение дня ни минуты, ни секунды свободной: от дел голова кругом идет. Сплошной цейтнот!

Мысленно сказал себе: «Потрудись вставать на час пораньше — отводи». И сам же себе возразил: «Невозможно. Ведь раньше двух, трех ночи не ложусь, и так — ежедневно! Имею я, бедняга, право поспать в сутки хотя бы пять-шесть часов? Легко ли выдержать напряженный день после бессонной ночи?»

«Пусть жена отводит, — вмешался воображаемый оппонент. — Она не работает. А что? Подумаешь…»

На этот довод Фуад не нашел верного, исчерпывающего ответа. Как он мог объяснить гипотетическому собеседнику, что Румийя никогда не станет провожать Первиза и Джейхуна в школу и из школы? «Я и без того недосыпаю, встаю в семь, готовлю завтрак для твоих детей, кормлю их, пою, одеваю, собираю… Этого, видите ли, мало — я должна еще отводить их в школу?! Хорошенькое дело! А для чего тогда машина? Только для того, чтобы возить туда-сюда ваше величество? Имей в виду, Фуад, если тебя что-то смущает в данном вопросе, есть какие-то сложности, я скажу папе, и он каждое утро будет присылать свою машину», — так бы ответила Румийя. То же самое сказал бы и Шовкю, и Бильгейс-ханум. Будь Бильгейс-ханум жива, она сказала бы именно так.

Существовала и другая причина его недовольства поездками детей в школу на служебной машине, но эту причину Фуад никогда никому не мог бы сказать. Поездки Первиза и Джейхуна в школу на машине напоминали ему кое-что из его детства. Большая часть человечества, как известно, вспоминает детство с чувством эдакой легкой, приятной грусти. Фуад же ненавидел свое детство. Всякий фрагмент из той поры его жизни, когда таковой вдруг возникал в его памяти, пробуждал в нем лишь горечь, досаду, раздражение.

В те времена было не так уж много родителей, имевших персональные машины. А владельцев личных автомашин вообще, можно сказать, не было; во всяком случае, в школе, где учился Фуад, таковые отсутствовали. Родители же, имеющие служебные машины, хоть изредка, но встречались. Сын одного из таких людей оказался в одном классе с Фуадом. Больше того, они сидели за одной партой. Только что закончилась война. Отец этого мальчика занимал высокий пост в каком-то министерстве. У него была машина марки «БМВ». Память Фуада не сохранила ни имени мальчика (Рамиз? Рашид? Расим?), ни черт его лица. Одно лишь он помнил: у Рамиза-Рашида-Расима были кудрявые волосы. Мелкие такие кудряшки, как у баранчика. Рамиз-Рашид-Расим пришел к ним в первый класс с опозданием на две недели. Была середина сентября, занятия в школе давно начались. Первоклассники прошли уже несколько букв. Правда, Фуад еще за полгода до школы знал весь алфавит и даже мог читать по складам. Считал до ста. Опоздавший новичок тоже, оказалось, знает все буквы. И считать умел. Правда, вместо «шесть» говорил «шест», но счет знал и после ста. Опоздал на две недели, однако ничего не потерял. Не отстал от других.

Почему-то его посадили за парту рядом с Фуадом. Сейчас-то Фуад понимает, почему мальчика посадили именно с ним, точнее, почему это место две недели сохраняли для Рамиза-Рашида-Расима. Отец Фуада — Курбан-муаллим — работал учителем в этой же школе. Тогда он еще не был директором. Директором Курбан-муаллим стал через год, когда Фуад учился во втором классе. Курбан-муаллим вернулся с фронта за месяц до окончания войны. Грудь в медалях, и даже два ордена было на ней. Но одну ногу он оставил там, на чужбине, — в последние недели войны. В то время учителя в школе не только побаивались строгого, сурового Курбана-муаллима, но и уважали. Да еще как! Он был для всех авторитетом. Заслуженный фронтовик! Случалось, его именем даже клялись. В то время было еще так, — отношение к нему изменилось потом.

С первых же дней в школе и к Фуаду отнеслись по-особенному — из-за отца. Их учительница Мина-муаллима посадила его за первую парту перед своим столом. Одного. Пока одного. Второе место рядом с ним оставалось свободным. Очевидно, в школе — директор, учителя — знали, что Рамиз-Рашид-Расим задерживается. Короче, в середине сентября он пожаловал и сел рядом с Фуадом. Они были сверстниками, но Фуад был ниже его на целую голову.

В первый же день выяснилось, что он, Фуад, не испытывает особых симпатий к своему соседу по парте. На то было несколько причин, а точнее — три. Первая: Рамиз-Рашид-Расим оказался самым рослым в классе. Вторая: на руке у него красовались золотые часы. И, наконец, третья…

Третье обстоятельство, из-за которого Фуад не мог принять новичка, обнаружилось после окончания уроков. Ребята вышли на улицу вместе. Перед школой стояла машина марки «БМВ». Рамиз-Рашид-Расим подошел к машине, сел рядом с шофером и укатил. Ни с кем даже не попрощался. Может, потому, что ни с кем еще не был хорошо знаком?

2

Гардаш — почтительное обращение к старшему, близкому человеку.