Цейтнот

— Ах, вот как… — бормотал Ахмед Назар. — Вот оно что… Иди ты… Неужели?..

«Иди ты» — любимое выражение Ахмеда Назара. Эти два слова из пяти букв употреблялись им на каждом шагу. С их помощью он комментировал сложнейшие проблемы вселенной, выражал сокровенные мысли и чаяния человечества. Эта емкая фраза — «иди ты» — была у него способна передать и удивление, и недовольство, и радость, и страх, равно как и многие другие чувства. Когда он бывал в хорошем настроении, пять букв принимали в себя еще одну — шестую. «Ид-ди ты!» — произносил в таких случаях Ахмед Назар. Крайней смятенности чувств, а иногда и наоборот — небывалому душевному подъему, соответствовал вариант — «Иди ты, брось!».

Ахмед Назар слушал, министр говорил. Фуад, хоть и не слышал его слов, доподлинно знал, что он говорит. Разумеется, сейчас министр ссылается на инструкцию.

Да, министр ссылался на новую инструкцию, но он не учитывал ее четырнадцатого пункта. Само собой, Ахмед Назар тоже не знал этого пункта. А если даже и знал, то сейчас, конечно, забыл про него. Фуад же не хотел напоминать ему. «Сам виноват — сам и выкручивайся. Сначала все продумай, изучи вопрос, потом хватайся за телефон! Не ребенок, не мне учить тебя азам!»

Ахмед Назар закончил разговор. Фуад достал из папки новую инструкцию, положил ее на стол перед начальником.

— Министр говорит, что согласно новой инструкции… — начал Ахмед Назар.

Фуад перебил его:

— Очевидно, министр забыл четырнадцатый пункт новой инструкции.

Инструкция лежала перед Ахмедом Назаром. Он снял очки «для дали», надел другие — «для чтения», полистал, полистал страницы, нашел четырнадцатый пункт, отмеченный Фуадом красной галочкой, прочел его про себя, шевеля губами, снова схватил телефонную трубку. Тут выяснилось, что он забыл номер, по которому только что звонил. Опять открыл красную книжку, нашел номер, начал крутить диск.

«Еще одна ошибка, — подумал Фуад. — Представительный мужчина, руководитель такой организации — и так несолидно держит себя в присутствии подчиненных. Сколько суеты! Без всякого понятия о достоинстве. А ведь для ответственного работника солидные манеры — вещь первостепенной важности!»

— Это опять я! — кричал в трубку Ахмед Назар. — Да, я, Ахмед… Эй, слушай, что ты нас водишь за нос? Вот смотри — новая инструкция, страница — семь, пункт — четырнадцать… Смотри, что тут написано. В случае, если… — И замолчал. Очевидно, министр перебил его. Затем изумленно: — Что?!.. Знаешь?.. Иди ты!.. А если знаешь, тогда зачем… — Опять умолк, слушая.

«Вот ты и решил вопрос, — подумал Фуад. — Поздравляю, молодец!»

— Ясно, хорошо, подождем… Всего доброго. — Ахмед Назар положил трубку, сказал: — Кажется, этот вопрос не созрел еще окончательно. Но видите — поговорил с министром. Мы приняли решение вернуться к этому вопросу позже. Подождем немного.

«Немного. Увидишь, сколько месяцев протянется это „немного“! Увидишь, конечно, если тебе раньше не дадут коленкой под зад. И ведь вопрос-то не стоит выеденного яйца, за пять минут можно было уладить!»

— Перейдем ко второму вопросу…

Второй вопрос не имел к Фуаду прямого отношения. Взгляд его скользнул по лицам присутствующих. Кого-то из них ему придется рекомендовать на свое место — заместителем. Кого? Сабира? Мюрсала? Мир-Исмаила?

Мир-Исмаил — неплохой работник, но… бабник. Женился, однако все не уймется. Горбатого, говорят, могила исправит.

Сабир. Толковый, знающий, ничего не скажешь. Но упрямый. Из Сабира заместитель не получится. Вдвоем они могли бы горы свернуть, если бы… если бы не ершистый характер Сабира: любит спорить, противоречить, брать все под сомнение. Теоретически, согласно мудрейшей науке, это — вроде бы самый идеальный (для их работы, для их дела) случай. Но это — теоретически. В практике же, как показывает и доказывает жизнь, подобную роскошь — подвергать все сомнению во имя торжества истины, справедливости и наибыстрейшего продвижения вперед, к великой цели — может позволить себе лишь бессмертное человечество, у которого, как известно, в запасе вечность, а смертный человек пребывает не в теории, а в конкретной, реальной и весьма короткой жизни, каковую ему, во-первых, есть смысл прожить, во-вторых, — прожить не хуже других, и, наконец, в-третьих, — прожить так, чтобы потом не было, как однажды сказали, мучительно стыдно за бесцельно прожитые… в борьбе с ветряными мельницами годы, за инфантильную неспособность разобраться — что к чему. Нет, не будет у них с Сабиром единства, не найдут они общего языка. Сабир не пожелает во всем поддерживать его. Обязательно начнутся трения, ссоры. Зачем ему все это? Не станет он создавать сам себе проблемную жизнь. А жаль, как специалисту Сабиру нет цены.

Мюрсал. Этот, напротив, ни в чем не будет противоречить. Как работник — тоже неплохой. Конечно, до Сабира ему далеко, и даже до Мир-Исмаила далеко, тем не менее работать может. Но… Было одно серьезное «но», которого он не мог не учитывать. Мюрсал — приветливый, добродушный сангвиник, внешне со всеми в хороших отношениях, со всеми вежливый, обходительный; однако не было ни одного сотрудника в управлении, включая и Фуада, про которого Мюрсал не знал бы чего-нибудь более или менее компрометирующего, такого, что хотя бы чуть-чуть не бросало на человека тень, такого, что человеку не хотелось бы раз и навсегда забыть. Жизнь есть жизнь: кто не оступался? Правда, свою осведомленность Мюрсал никогда нигде не афишировал, на собраниях никого не обличал, ни у кого за спиной не сплетничал. Но стоило лишь кому-нибудь хоть легонько наступить Мюрсалу на мозоль, как он, извернувшись змеей, мгновенно жалил незадачливого обидчика, да так, что тот надолго оказывался в шоке.

Однажды Фуад распек Мюрсала за что-то, накричал. Мюрсал, оправдываясь, ухитрился тонко, мастерски напомнить Фуаду та-ко-е! Выяснилось, что он в курсе и того неудачливого протеста его отца Курбана-киши, и некоторых деталей биографии Шовкю, в том числе злополучного «дорожного происшествия». Туманным намеком Мюрсал дал Фуаду понять, что знает и про историю с Фуадом Салахлы, и даже про Асю, то есть осведомлен о событиях двадцатилетней давности. Фуад прямо-таки опешил, хотя виду, разумеется, не подал. Выходит, этот всегда вежливо улыбающийся, участливо спрашивающий о самочувствии человек солидно вооружен против всех, и против него, Фуада, тоже — так, на всякий случай. Впрочем, Мюрсал отнюдь не бравировал своей осведомленностью, на рожон не лез. Он деликатно дал понять Фуаду, что если к нему, Мюрсалу, не будут приставать, то и он никогда никому не сделает никаких пакостей. Фуад тоже был не лыком шит: осторожно, исподволь, используя свои источники и каналы, собрал компрометирующие Мюрсала сведения и сделал так, чтобы Мюрсалу это стало известно. «Пусть, по крайней мере, знает, — рассуждал Фуад, — что соотношение сил не дает ему преимущества. Как говорится, достигнуто равновесие — баш на баш».

Так кого же он будет рекомендовать? Кого ему выбрать? Сабира? Мир-Исмаила? Мюрсала? Вопрос серьезный.

«Надо найти свободную минутку, обстоятельно все продумать, все взвесить и решить!»

Ахмед Назар сказал:

— Хорошо, закончили. Через полчаса я должен быть в Совете Министров. Фуад, ты у себя?

— Сейчас у меня будет летучка. Затем я еду в аэропорт. Поручение райкома: встретить делегацию из ГДР. В четыре — похороны.

— Да, да… — Ахмед Назар вздохнул, покачал головой. — Бедный Салахлы! Редко мы с ним виделись, но… действительно был благородный, честный человек.

— Вы тоже будете на похоронах, Ахмед-муаллим?

— Постараюсь. В четыре, говоришь? Мда, эх-хе-хе… А вечером открытие? Ты выступишь?

— Да.

Они внимательно посмотрели в глаза друг другу. Первым отвел взгляд Ахмед Назар. Кроме них, никто из присутствующих не понял тайного смысла этого диалога: «Ты выступишь?» — «Да».

Вечером должно было состояться открытие выставки архитектурных проектов. Выставка называлась: «Баку сегодня и завтра». На торжественном собрании, естественно, должен был выступить начальник, но три дня назад им позвонили (и Ахмеду Назару, и Фуаду) и сказали, что желательно, чтобы выступил Мехтиев. Оба догадались, что это значит. Судьба Ахмеда Назара была решена. Выставка, посвященная перспективному планированию городского строительства, — весьма ответственное мероприятие, поэтому посчитали целесообразным, чтобы слово на открытии сказал не «почти бывший», а будущий глава управления.