Страница 37 из 70
Потом я это все читал не то у Зощенко, не то у Аверченко, не то в каком-то московском Декамероне. Но впервые этот сюжет возникает в моей жизни именно в бараках Черного озера в угольной разведке Дальугля.
У нас освободилось место ночного сторожа – весьма важная проблема, возможность благостного существования на длительный срок.
Сторож был вольнонаемный, вольняшка, а теперь это завидное место.
– Чего же ты не просился на это место? – спросил Иван меня вскоре после этих важных событий.
– Мне не дадут такого места, – сказал я, вспомнив тридцать седьмой и тридцать восьмой годы, когда я на «Партизане» обратился к начальнику КВЧ вольнонаемному Шарову с просьбой дать мне какой-нибудь заработок по писательской части.
– Этикетки к консервным банкам ты и то не будешь у нас писать! – радостно возгласил начальник КВЧ, живо мне напомнив беседу с товарищем Ежкиным в Вологодском РОНО 1924 года.
Начальник КВЧ Шаров был арестован и расстрелян по берзинскому делу через два месяца после этого разговора, но я себя не воображаю духом из «Тысячи и одной ночи», хотя все, что я видел, превышает воображение персиан, равно как и других наций.
– Мне не дадут такой работы.
– Почему же?
– У меня КРТД.
– Десятки моих знакомых в Магадане, такие же КРТД, получали такую работу.
– Ну, тогда, значит, действует лишение права переписки.
– А что это такое?
Я объяснил Ивану, что в каждое личное дело отправленного на Колыму вложена вкладка типографского шрифта с пустым местом для фамилии и прочих установочных данных: 1) лишить права переписки, 2) использовать исключительно на тяжелых физических работах. Вот этот второй пункт был главный, право переписки по сравнению с этим указанием было пустяком, воздушным шаром. Дальше шли указания: не давать пользоваться аппаратом связи – явная тавтология, если толковать о праве переписки содержащихся в особорежимных условиях.
Последний пункт – каждому начальнику лагерного подразделения извещать о поведении имярек не реже одного раза в квартал.
– Только я не видел такой вкладки. Я ведь смотрел твое дело, я по совместительству еще и завУРЧ нынче.
Потом прошел день, не больше. Я работал в забое, на закопушке на склоне горы, вдоль ручья, на Черном озере. Разводил костер от комаров и не очень следил за тем, чтобы выполнять норму.
Кусты раздвинулись, и к закопушке моей подошел Иван Богданов, сел, закурил, порылся в карманах.
– Это, что ли?
В его руках был один из двух экземпляров пресловутого лишения «права переписки», выдранный из личного дела.
– Конечно, – раздумчиво сказал Иван Богданов, – личное дело составляется в двух экземплярах: один хранится в центральной картотеке УРО, а второй путешествует по всем ОЛПам и их закоулкам вместе с заключенным. Но все-таки ни один местный начальник не будет запрашивать Магадан, есть ли в твоем деле бумажка о лишении права переписки.
Богданов показал мне еще раз бумажку и сжег ее на огне моего маленького костра.
– А теперь подавай заявление о стороже.
Но сторожем меня все же не взяли, а дали эту должность Гордееву, эсперантисту с двадцатилетним сроком по пятьдесят восьмой статье, но стукачу.
Через короткое время Богданов – начальник района, а не бухгалтер – был снят за пьянство, и место его занял инженер Виктор Плуталов, впервые организовавший работу в нашей угольной разведке по-деловому, по-инженерному, по-строительному.
Если правление Парамонова знаменовалось хищениями, а правление Богданова – преследованием врагов народа и беспробудным пьянством, то Плуталов впервые показал, что такое фронт работы – не донос, а именно фронт работы, количество кубометров, которое каждый может выкопать, если работает и в ненормальных колымских условиях. Мы же знали только унизительность бесперспективного труда, многочасового, бессмысленного.
Впрочем, мы, наверно, ошибались. В нашем подневольном принудительном труде от солнца до солнца – а знающий привычки полярного солнца знает, что это такое, – был скрыт какой-то высокий смысл, государственный смысл именно в бессмысленности труда.
Плуталов пытался показать нам другую сторону нашей же собственной работы. Плуталов был человеком новым – только что приехал с материка.
Любимой его поговоркой было: «Я ведь не работник НКВД».
К сожалению, наша разведка угля не нашла, и район наш закрыли. Часть людей отправили на Хету (где тогда дневалил Анатолий Гидаш) – Хета в семи километрах от нас, – а часть на Аркагалу, в шахту Аркагалинского угольного района. На Аркагалу уехал и я, и уже через год, гриппуя в бараке и боясь попросить освобождения у Сергея Михайловича Лунина, покровителя лишь блатарей и тех, кому благоволит начальство, я перемогался, ходил в шахту, переносил грипп на ногах.
Вот тут-то в гриппозном бреду аркагалинского барака мне страстно захотелось луку, которого я не пробовал с Москвы, и хотя никогда не был поклонником луковой диеты – неизвестно, по каким причинам мне приснился этот сон со страстной жаждой укусить луковицу. Легкомысленный сон для колымчанина. Так я и рассудил при пробуждении. Но проснулся я не со звоном рельса, а, как и часто было, за час до развода.
Рот мой был наполнен слюной, призывающей лук. Я подумал, что, если бы случилось чудо – явилась луковица, я бы поправился.
Я встал. Вдоль всего барака стоял у нас, как и везде, длинный стол с двумя скамейками вдоль стола.
Спиной ко мне в бушлате и полушубке сидел какой-то человек, который повернулся ко мне лицом. Это был Иван Богданов.
Мы поздоровались.
– Ну, хоть чайку попьем для встречи, а хлебушек у каждого свой, – сказал я и пошел за кружкой. Иван достал свою кружку, хлеб. Мы начали чаепитие.
– Черное озеро закрыли, даже сторожа нет. Все, все уехали. Я как учетчик в самой последней партии и сюда. Я думал, что у вас получше с продуктами. Понадеялся, мог бы набрать консервов. У меня в мешке на дне только с десяток луковиц – не было куда девать, я их в мешок.
Я побледнел.
– Лук?
– Ну да, луковицы. Что ты так психуешь?
– Давай сюда!
Иван Богданов вывернул мешок. Штук пять луковиц застучали по столу.