Страница 35 из 36
Потом появились недоваренная шурпа и плов с морковкой, не похожий на вчерашнюю полу-галлюцинацию в кишлаке.
— Мне кажется, что я умираю, — сказал Сергей, — неужели это мой собственный живот?
— Я говорил, что после голода необходима осторожность, — злорадствовал Арт, дыша, как рыба.
— Как же это так? — жаловался Борис. — Ведь я не мог? А принесли шурпу — поел, принесли плов — поел. Ах, зачем я смог? Почему я смог?
Объевшийся поручик подхалимно сидел на корточках и судорожно раскачивался:
— Мутит меня, Борис Иваныч, ох, мутит. Водочки бы сейчас? Вернейшее средство.
Борис поморщился. Эйридикины деньги были у Сергея или у Арта. Он небрежно обратился к двум друзьям:
— Ребята, деньги у вас, кажется. Извлеките-ка червячок. Мы вот с Александр Тимофеевичем лечиться хотим.
Арт засунут руку в карман и вытащил оттуда музейный шуршащий червонец. Борис передал его поручику.
— В два счета. Одна нога там — другая здесь, — заюлил тот и смылся. Арт поглядел ему вслед и с ожесточением плюнул:
— Отвратительный индивидуум. Мне даже как-то легче стало.
— Не человек, а стерва. — Сергей потянулся. — Соснем, братишки.
Минуту спустя вся троица, добравшись кое-как до темной каморки, ожесточенно заснула.
Проснулись уже при звездах и опять уселись па паласе в чай-хане.
— Шурпа, плов, чай и вообще. Много, — объяснялся с хозяином Щеглов. Таджик глядел на него с бездонным уважением.
Снова поели. Потом снова отправились спать. Ночь прошла в диких кошмарах, а утром Щеглов сказал:
— Конец. Теперь, кажись, все. Только челюсти немного побаливают. Подсчитаем финансы.
И ПОСЛЕДНЯЯ
Перед тем, как сесть на поезд Термез — Самсоново, экспедиция, за исключением пропавших молодоженов и запьянствовавшего, к общему облегчению, белогвардейца, пару дней гуськом слонялась по учреждениям и базарам. Неожиданно для этих мест выпал куцый снежок.
Броунинг наслаждался дружественным молчанием и огромной махорочной трубкой, возвратившей ему английский профиль. Сережа длинно читал в спину Борису уроки политграмоты, вполне сознавая всю безнадежность этого дела. Отходчивая стихия Сергея, наперекор рассудку, волновалась дружескими воспоминаниями о длинных теплых прогулках по Самарканду и Яккабагу.
На термезском базаре Козодоевский крепко любил Сергея и власть Советов.
«Я — хамелеон», — думал он с неопределенной гордостью…
Александр Тимофеевич появился на третий день, опухший, затравленный и опасливый. Он, униженно заикаясь, сообщил, что остается служить пока у частника в Термезе и что, только увидев воочию советские торговые вывески, он понял, как мало дорос еще до красной Москвы.
— Где Джелал? — закусил мундштук трубки Броунинг, когда белогвардеец отхлынул.
— Придет, где бы ни был, — уверенно ответил Сергей.
Настал день отъезда. На маленькой железнодорожной станции собрался отъезжающий народ. Степенные немцы Востока — белокурые таджики — бесконечно пересматривали содержимое своих пестрых куржумов. Глядя на эти ковровые мешки, Сергей почему-то горько вспомнил и вздохнул об одинокой судьбе ишака Томми и верного Стусана. Потом затолкались веселые туркмены в сумасшедших, мохнатых шапках, и пошел дождь.
Часа за два до посадки в толкотне показались Джелал и Галина.
— Гы-ы-ы! Гип-ура! Хе-хе! — оглушительно приветствовали их Сергей, Арт и Борис, но осеклись. Джелал был бледен и изможден до неузнаваемости. Его черные глаза отупели и погасли, кожа на скулах дрожала.
— Сыриожа, — отозвал он в сторону Щеглова, — Сыриожа! Мы все пропал. Был на мой наге твой тайна. Нет твой тайна.
У Сережи застучало в висках. В это мгновенье подбежала Галина.
— Сергейка, сердынько. Что он тут каже? Вин скаженний! Он сумасшедший. У него нога больная была, я ее сырым мясом обложила. У дядьки-то его барана закололи даром, что ли? Даже жалко, чтобы даром: дядька у него какой бедный!
Сергей едва понимал, что говорит Галочка.
— Сергеенка, я обложила сырым мясом! Все как рукой сняло, погано только, что надпись твою тоже сняло.
Броунинг, стоявший чуть поодаль, тревожно насторожился. как только речь зашла о сыром мясе, которое считается лучшим средством для сведения татуировок. Он подошел ближе.
Джелал плакал, низко опустив голову.
— Седжи, погибла формула?
Сергей отер со лба холодный пот.
— Броунинг! Да.
Все молча сели в вагон, где уже устроился Козодоевский.
— Что с вами такое? — спросил он. — На всех четырех лица нет.
— Не трогай сейчас, Борька.
В каменном отчаянии Сергей обернулся к окну. Морозный ветерок трепал его кудри; по перрону бегали красноармейцы.
— Отпуск-то просрочен. — Неожиданно по-старому защемило сердце у Сережи и продолжало щемить все крепче и слаще, пока в памяти проносились серое здание ВСНХ, оснеженная Варварка, мосты, башни, институт имени Карла Маркса, тихий бульвар…
Вдруг Щеглов заметил в перронной толпе знакомое лицо — жесткое, спокойное, румяное, с волнистой черной бородой.
С пальцев этого человека стекали крупные, светящиеся зерна янтарных четок.
— Купец из Каравансарая. Борис! Борис! Борис! вон мой купец с легендой про Хевес-Хюти.
Лицо скрестилось с глазами Сережи жестким зрелым взглядом и озарилось наивной улыбкой.
— А, русс, русс, товариш! Как здоров?
Борис и Арт подбежали к окну. Сергей еле сдерживался, чтоб не сорвать на первом виновнике просроченного отпуска накипевшую белым ключом боль.
— Как здоров? — продолжал осведомляться рассказчик легенды, но внезапно, вспомнив что-то, залился беззастенчивым жирным хохотом:
— Русс, ай русс, ай товариш! Келемен, Сефес, Керешет нашел? Абджед… хевес… хютти…
— Ну, ну! Да ну же! — трепеща перевесился за окошко Борис.
Чернобородый продолжал заливаться:
— Знаешь книжка для маленький русский дети — азбук. Картинки есть. Келемен-Сефес — мусульманский азбук. Ай, товарыш!
— Невозможно!
— Почему невозможна? Абжед значит — буква Абд… Хевез значит — буква Кхэ; Хютти значит — буква хи, Келемен — значит буква ке простой.
Он долго объяснял арабскую азбуку и повествовал что-то своим перронным приятелям, указывая на окно вагона. Лязгнул второй звонок.
— А книга Джафр-и-Джами? — с отчаяньем крикнул Козодоевский.
— Ай, русс, правильно помнил! Есть такой мусульманский книга «Джафр-и-Джами», но она нигде нет.
Поезд тронулся. Перрон скрылся из виду. Колеса заладили колыбельную. Арт задымил трубкой, сгорбившись в углу вагонной скамьи.
— Товарищ Сережа! — тихо позвал он наконец.
— Что, Артюша?
— Значит, это арабская азбука. — Англичанин с успехом попробовал улыбнуться. — Я хотел бы откровенно сообщить вам, что я идиот. Когда я пробовал изучать начатки арабского языка, я уже знал, что значит «абджед-хевез-хютти». Потом я не сообразил: на подоле у нефритовой фигурки это выглядело гораздо помпезней. А когда Борис рассказывал про купца и попа, я был еще глуп после катастрофы с аэропланом.
При остром воспоминании о потерянной статуэтке Сергей досадливо нахмурился. Борис не слыхал разговора. Он до половины высунулся в окно. Арт хотел было продолжать, но махнул рукой и крепко затянулся махоркой.
— Артюша, можно пока не говорить о формуле? Больно…
— Ясно.
— В Москве… Впрочем, ведь можно пока не говорить.
Арт выколотил трубку о край вагонного столика. Сережа подождал, пока это мелкое постукивание прекратилось.
— Впрочем…
— Ну?
— Так ли уж до зарезу нужен был этот газ Советскому Союзу?..
Поезд прибавил ходу и переменил ритм.
ЭПИЛОГ
Лю-Чен-Чан длинно улыбнулся:
— Нет, я с севера. Я немного времени жил в Пекине и немало времени в Харбине — А Лю-Си-Фа?
— Лю-Си-Фа с юга… Шанхай. А вы не деретесь?
Лю-Чен-Чан улыбнутся еще длинней.
— Зачем? Мой отец один кули, его отец другой кули.