Страница 2 из 37
Об этом, конечно, мне судить трудно. Достоверно я знаю лишь одно — мы буквально рубим сук, на котором не только сидим, но и живем. И хотя затея эта, учитывая размер сука, выглядит смехотворной, настойчивость, с которой она проводится в жизнь, настораживает. В какую голову мог прийти такой бредовый замысел? Чтобы сук (по местному — ветвяк) рухнул, траншею необходимо углубить на километр, а может быть, и больше. Мы же выбираем максимум полметра в день. Это сколько же времени и рабочих рук понадобится? А ведь какой замечательный ветвяк! Целый уезд размещается на нем — несколько десятков уже опустевших поселков, хорошо ухоженный тракт-ровняга, немалое число плантаций хлебного корня и смоляной пальмы, пограничный пост и многое другое, о чем я даже не знаю, днюя и ночуя в тесной сырой щели.
И вся вина этого ветвяка заключается в том, что где-то в зеленовато-серой смутной дали, за завесой причудливо расцвеченного радугами тумана, он соприкасается с другим, точно таким же ветвяком, но принадлежащим уже другому, враждебному дереву. И если он, как это запланировано, рухнет, наконец, срезанный ударами десятков тысяч костяных топоров, польза от этого будет двойная — и чуждое влияние пресечется и неугомонные болотники получат сюрприз на голову. Будут знать, голозадые, как отрицать Письмена и насмехаться над Настоящим Языком. А поскольку в неугодную сторону направлен не только этот единственный ветвяк, вполне возможно, что в данный момент где-то над нашими головами кипит точно такая же упорная и бессмысленная работа.
Правильно, уж если рубить, так все сразу, чтоб и памяти не осталось.
Вот только неясно, что ожидает всех нас, когда огромная древесная масса треснет от края до края, надломится и низвергнется в бездонную пропасть. Мысль эта, похоже, беспокоит не одного меня. Служивые в последнее время стараются как можно реже спускаться в траншею. Кормильцы, прихватив свой скудный скарб, постепенно перебираются во внутренние области. Пограничный пост, по слухам, еще остался, но жизни солдата цена такая же, как и жизни колодника, — ноль.
Да, интересные открываются перспективы… Вот и попробуй тут сконцентрироваться на чем-то хорошем…
— Все на сегодня. — Яган ладонями разровнял щепу в последней корзине. — Можно отдыхать.
— Негоже предаваться праздности в столь нелегкое и достославное время, — с самым серьезным видом возразил ему Головастик. — Особенно тебе, Близкому Другу. Случалось мне лицезреть тебя в этой должности. И лицезреть и внимать. Так что не ленись, наруби еще хоть полкорзины.
— Молчал бы, калека несчастный. Работаешь хуже всех, а жрешь не меньше моего.
— Ты за свою жизнь столько сожрал, что мне бы на сто лет хватило. А все дела твои были — языком молоть да пальцем указывать. Так что сейчас тебе по всем статьям положено за меня вкалывать.
— Ноги скоро протянешь, а такие слова говоришь! Тебе не с людьми, а с гадами ядовитыми жить. За болтовню сюда попал, признавайся?
— Почти.
— К неповиновению призывал или Письмена хаял?
— Песни пел. Сначала сочинял, а потом на свадьбах и поминках пел.
— За песни наказывать не положено.
— Не положено, правильно. Так меня не за песни наказали, а за бродяжничество. Я по свадьбам и поминкам ходил, этим и кормился. А тут указ вышел, что по любой из дорог только один раз в год ходить можно. Куда мне было деваться? Скрываться стал, по бездорожью пробираться, в обход постов. Вот и попал в облаву.
— Указ правильный, клянусь Тимофеем. Нечего по дорогам впустую шляться. Много вас таких по ровнягам болтается — туда-сюда, туда-сюда! А они для войска проложены да для государственных гонцов. Надо тебе — иди, но прежде подумай, поскольку возврата не будет. Про крутопутье я уже и не говорю. Если ты наверх пойдешь, то там и останешься. Или в Прорву полетишь.
— Вот ты и полетел!
— Спой что-нибудь, — попросил я, чтобы прекратить спор.
— Свадебную или поминальную?
— Давай свадебную.
— Посвящается невесте. — Он откашлялся и запел высоким, неожиданно сильным голосом:
— Замолчи! — взорвался Яган. — За такие песни тебе смолы надо в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!
В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:
— Вот это да! — Восхищению Ягана не было предела. — Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?
— А кто же еще, — скромно признался я.
— Вот если бы ее на Настоящем Языке можно было спеть! — мечтательно сказал Яган. — За такую песню никакой награды не жалко.
— Нет ничего проще! — опрометчиво согласился я (вот уж действительно — черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем — то есть на моем родном Языке.
Хотя у меня и создалось впечатление, что публика ровным счетом ничего не поняла, успех превзошел все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.
— Откуда тебе Настоящий Язык известен? — поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его вопросе было больше — восторга или подозрительности.
— Отец когда-то научил.
— А он, случайно, не Отступник?
— Не знаю. — Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. — По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.
— А сейчас он где? — не отставал Яган.
— Пропал, — соврал я. — Может, в Прорве давно…
С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.