Золотой Лис

— На-фэйери, вам не кажется, что вы не очень удачно поставили своей жене «Молчание»?

— Классика, — пожал плечами Риан.

— И кто из нас вампир? Жестоким, не знающим сочувствия чудовищем положено быть мне! Риан, снимите! — опять этот, кажущийся надменным, косой взгляд из-под ресниц. Король нахмурился. Но на этот раз он был очень далёк от того, чтобы высказывать претензии на отсутствие «прямого и честного взгляда». Он понял. Сложно было не понять после фокуса с мажордомом. До сих пор не по себе. Он автоматически заглянул тогда в глаза Дэрри, и теперь никак не отделаться от ощущения, что где-то глубоко внутри ворочается «три раза кукареку» и ждёт своего часа. И не на него ведь сын смотрел, и не ему говорил, а вот такой эффект. А что же тогда у того бедняги в голове делается? Нет, лучше об этом не задумываться. — Она сильная личность, Риан, она будет помнить, что что-то забыла, и мучиться в попытках вспомнить забытое. Не надо. Посмотрите сюда, — Дон разровнял сапогом край клумбы и нарисовал когтем своё плетение.

— О! — Риан заморгал. — Но… Так, вот это — «Молчание», да, но часть его, вот эта, если с вашим дополнением — это… часть обезболивания?

— А вот так? — Дон стёр две линии внутри. Риан ахнул. Дон довольно хмыкнул и стёр весь рисунок.

— Отведение! Три в одном, — заворожено прошептал Риан. — Не могу сказать даже, что полностью понимаю… То есть, если что-то в памяти вызывает негатив — нет, страх, да? — к нему исчезает интерес, да? Не стирается, а просто абсолютно перестаёт интересовать. В ноль! Невероятно! И никакой деформации… Это прямо анестезия памяти получается! Но… столько энергии… такой поток… — Дон дрогнул губами в намёке на улыбку и опустил глаза. Всё было ещё сложней, вернее — индивидуальней, но объяснять это Риану он не собирался. — Да, вы правы, на фоне этого классическое «Молчание» — просто неоправданная жестокость! Где вы это нашли? Это… — понизил он голос. — Это оттуда, да?

— Помилуйте, на-фэйери, я там не был с детских лет. Это моё, только моё. Дарю! — безмятежно улыбнулся Дон.

— Это… прямо королевский дар! — Дон насмешливо задрал брови. До Риана дошло, он хохотнул и кивнул, блеснув бритым черепом. — Тогда прошу вас, приступайте, КОЛЛЕГА!

Глава седьмая

Что такое возраст?

Лиса проснулась, потянулась, зевнула так, что чуть челюсть не вывихнула. Хорошо-о! А чего хорошего-то? А почему это она на кровати? Да ещё и не своей? Сбежал!!! Ах, скотина! Ещё и косичку ей над ухом заплёл — как визитная карточка: «Здесь был Донни»! Зря она вчера согласилась, когда Тихий предложил ей «подкачать эту дохлятину. Ты уверена, что он тебе нужен?» Сейчас лежал бы здесь, как зайчик, из сосочки молочко сосал! Вот куда его опять унесло?

Внизу грохнуло, зазвенело, покатилось, задребезжало. Мать Перелеска, да что ж они там делают? Вот и спасай таких! Ты их спасаешь, а они тебе корчму разносят!

Вниз она слетела с чётко оформившимся желанием построить всех спасённых в колонну, вручить флаг и отправить к дроу в гору, придав пинками нужное ускорение. Все живы? Все. Все здоровы? Все. Пошли на фиг! Все!

Строить оказалось некого. О недавнем присутствии Рогана напоминал только матрас на полу, а единственным, подходящим для придания ускорения, объектом оказалась чья-то задница в чёрных форменных штанах, азартно елозившая под разделочным столом.

— Та-ак! — зловеще протянула Лиса. — Гро-ом?

Стол нервно подпрыгнул, помянул дроу в большом количестве, застучал всеми четырьмя ножками, слегка отъехал от стены и, наконец, разродился Громом.

— О, Лисища! Разбудил, да? А я тут, того, крышечку уронил, да…

— Нет, сама проснулась, — Лиса разглядывала виноватую физиономию вампира. — Что у тебя на лбу?

— Так, видишь, какая штука… — Гром как вылез из-под стола, так и сидел на полу, прижав к груди крышку и дружелюбно помаргивая глазками. — Встали все уже. Я их и покормил, они и ушли, да. И я уж собирался, но, дай, думаю, поем. Да. Тоже. И яйцо-то и уронил. И за тряпочкой шагнул… — настроение Лисы стремительно улучшалось. Она уже примерно знала, что Громила скажет дальше. — И ногой в яйцо, и поскользнулся. И прямо неудачно так, прямо упал. Прямо на кастрюлю эту, прямо лбом, — вдумчиво вещал вампир, жестикулируя крышкой. Лиса сдерживалась из последних сил, чтобы не заржать. — Лоб, он так ничего себе, лоб, синяк просто, да. Крышка — вот она, улетела, крышка-то. А вот кастрюлька… Ты это, Лиса, ты не думай, я тебе другую… — Лиса не выдержала и заржала.

— Ой, Громила, ой, не могу! — одного взгляда на кастрюлю, вернее на ковшик, хватало, чтобы вызвать очередной приступ неудержимого хохота. Донышко ковшика для молока сложилось пополам, один край сплющился в ноль, ручка задорно торчала, как задранный хвост. — Тебе не в Руку, тебе в кузнецы надо было! И лбом вместо молота… — наконец вздохнула она, вытирая слёзы.

— Так я ж и был. Только давно очень. Давно… — Гром задумчиво потрогал постепенно исчезающий синяк на лбу. — Там, в Бризе. И подняли меня там. Я бы сгорел, наверно, но меня Марта спасла. Жена моя, Марта. И дети.

— Спасла? — удивилась Лиса. — От чего? Почему «сгорел»? В Госпиталь не добраться было?

— Не, Лиса, не было ещё Госпиталя. Его потом сделали, Марта померла уж тогда. А она почти до ста лет дожила, моя Марта. Не хотела меня одного оставлять — и жила, — Гром нежно прижал к груди крышку. — Она уж и ходить не могла, и ослепла почти — а всё жила, да. Я её по вечерам в сад выносил и рассказывал, что вокруг вижу, ей нравилось. Одно жалко: согреть-то я её не мог уже, видишь, какая штука, сам-то уже холодный, а она зябла сильно под конец, в жару даже, летом. Ноги мёрзли у неё, да, — удручённо покивал вампир сам себе, баюкая крышку.

— Громила… сколько же тебе лет? — ошеломлёно прошептала Лиса, тоже опускаясь на пол.

— Так… не знаю, — как будто проснулся Гром от воспоминаний. — Много. Я ж не считаю. Живу и… живу. Я ж ординар, мы не меняемся. Как был — так и есть, да. Да и не случалось так-то ничего такого, памятного. Вот Марту хорошо помню, детей, Бриз сам помню — а потом жил и жил, и ничего… Ну вот, смотри, — понял он, что Лиса не отвяжется: — Я Марты на пять лет старше. Подняли меня как раз после дня рождения её, тридцать четыре ей исполнилось. Мне, стало быть, тридцать девять было. Померла она в девяносто семь, а через семь или восемь лет… не помню, но меньше десяти — и Госпиталь открыли. Вот и считай.

— Но… Это война, что ли, ещё была? Ты что же — старше Дворца?

— Старше, — спокойно кивнул вампир. — Не я один. Из ле Скайн многие, Перворождённые, опять же. А из ординаров — не знаю, кто сейчас ещё остался. Мы же друг другу-то не сильно интересны. Так — выпить, в картишки — да я не очень как-то. Как Зов из Госпиталя послали, нас сотни полторы набралось, ординаров. Ле Скайн тогда больше было, намного, раза в два. Я тогда отметился и обратно в Бриз вернулся. Война-то заканчивалась, а бандитов меньше не стало, лезли, сволочи! А у меня ж в Бризе внуки да правнуки, кто их оборонит? Я ж среди мужиков и так самый сильный был, а, как вампиром стал — так и вообще. На меня все надеялись. Видишь, какая штука: кто там сверху — люди, эльфы — деревенским по боку, а бандиты — это всегда паршиво. Потом уж, как потише стало, ушёл в Руку. Так и служу с тех пор.

— Как же тебе удалось… без Госпиталя?.. — Лиса по-новому рассматривала друга, оказавшегося живым раритетом.

— Так… семья кормила. По очереди, да. Как Марта завела порядок, так и кормили. Сначала они, потом и внуки выросли, а там и Госпиталь открылся. Видишь, какая штука: Марта — она сильно строгая была. Как говорила — так все и делали. Ребята все хорошие выросли, мать слушались, даже когда и взрослые стали уже, да.

— А как же тебя в вампиры-то угораздило?

— Да… похмелялись мы с мужиками. После дня рождения, после Мартиного, да. В кабаке сидели, в деревне. Тут орут на улице, что вампиры налетели, трёх девок схватили. Понятно, зачем, да. Мы и побежали — кто с чем. Я оглоблю схватил какую-то. Там их пятеро было, я как палочкой махнул — у одного голова и отскочила. А оно ж… сама понимаешь… Ну, остальные четверо девок бросили — и на меня. Уволокли на задворки, в сарай дровяной, я и не понял ничего. А один, уходя, и говорит: «Тебя, паскуда, убить мало за то, что ты сделал! Так поживи — помучайся!» А я и не понял. А как на солнце вышел — так от меня дым-то и пошёл. Ну, спрятался обратно, весь день просидел, да. Ночью пришёл домой, весь в ожогах, страшный… Иду — и думаю: сейчас мне Марта задаст! А она всё поняла сразу, заплакала. Да… Иди, говорит, в подвал, я что-нибудь придумаю. Я и пошёл. Сидел-сидел, жрать хочу — сил нет, какой голод. А из того, что там есть, ничего не лезет, ни сыр, ни ветчина — ничего не хочу, да. Смотреть прямо противно. Мёртвое оно всё, неживое — как я. Нашёл яблоки прошлогодние — вроде ничего, не противно. Одно кусил — а жевать не получается, челюсти не такие какие-то стали. Сижу — сосу кусок, во рту мусолю… А как представлю, что Марта входит — голод прямо глаза застит, как накатывает! Я и думаю: я ж её загрызу! Я ж их всех загрызу! Как же я буду-то после этого? Неправильно же это совсем, понимаешь? Я чурбачок под крюк для окорока подкатил, пояс из штанов вынул, голову в петлю — и повис. И вишу, как дурак — толку-то? Только в шее хрустнуло, и штаны свалились. Без пояса-то. Стал штаны подтягивать, задёргался — рубаха-то с плеч и сползла. Это не шея хрустела — это ворот того, лопнул. И спеленало меня — не рыпнешься, только если всё порвать. И буду голым висеть — срам-то какой! Да и жалко рвать-то, новое почти! А тут Марта спускается, с фонариком и с курицей живой. А я висю… вишу… болтаюсь, в общем, за штаны держусь, и только зенками на неё — блынь, блынь. Она: «Ро-ома!», и руками всплеснула. Фонарь упал, разбился, курица по подвалу мечется, орёт, пух, перья — а!.. — махнул Гром рукой. — Беда. Да. В общем, вылез я. По потолку. Курицу выпил. Все спать легли. А я посидел — и опять есть захотел. Ты ж понимаешь, чего там в этой курице? И думаю: этак я за неделю всю живность нашу сведу — и всё равно кусаться полезу. И пошёл на речку, благо ночь. Камушек подобрал по дороге, хороший такой, в рубаху навязал, и на шею, и в воду — бульк. А, видишь, какая штука — лето же. Обмелело! Голова там, а жо… это… ноги — снаружи, да. Но, думаю, мне и этого хватит, щас захлебнусь — и всё. И всё жду, когда же помирать-то буду? А!.. — опять досадливо вздохнул он. — Торчал там, торчал — совсем скучно стало. Вылез, ушёл обратно, мокрый весь, и внутри вода булькает. Решил: утра дождусь, с Мартой и детьми попрощаюсь — и на солнышко. Больно, конечно, но помирать-то надо? Во-от. Как на меня Марта заругалась, когда я ей сказал! Забор, говорит, нечиненый, крыша течёт — а он помирать собрался! А в кузне кто будет? — он замолчал, задумчиво уставясь в никуда. Лиса сидела, затаив дыхание: боялась сбить настрой. Первый раз на её памяти неразговорчивый и обычно молчаливый Гром что-то рассказывал, тем более — о себе. Тем более — такое! Что там романы — там всё выдуманное, а здесь — вот он, Гром, и это не выдумки, не чей-то романтический лепет. — Она, как корову подоила в пять утра, так и пришла. Молока принесла парного, с яйцами, с полведра. Я выпил, а всё равно чего-то не хватает. Она мне руку и дала. Пей, говорит, не бойся. Я пью, а она по голове меня гладит и слезы утирает. Я уж постарался осторожно, но ей, наверно, всё равно больно было. Я ж не умел тогда ничего. Только недели через полторы что-то прорезалось. Само, ниоткуда. Просто стал знать, как боль снять, как заживить. Не особо, конечно, какой из меня маг, по печати-то всё равно лучше получается, но хоть как-то. Вот и с Лягушонком пригодилось, печатей-то не было у меня, да. А Марта мне к тому времени одёжину сшила такую, чтобы всё-всё закрыто было, и шляпу такую, — он показал, какую шляпу. — Чтобы всё в тени. И очки солнечные. Так год и прожил. Зимой-то легче было, зимой солнца мало, а к весне я уже чего-то мог, да. Тоже само в голове появлялось — как чего надо. Просто понимал, что это — вот так. Мужики сначала стремались, потом попривыкли — железо-то всем надо, да. Война же. До Бриза-то так и не докатилось, Дорка-то, из Гривских, хорошо им мозги вправила, да. После Верхограда дома уж не разваливались, только бетонка накрылась, и железка тоже, да леса вокруг сошлись, — он поймал недоумение во взгляде Лисы и попытался объяснить: — Это дороги такие были. Бетонная и железная. Только она железом не мощёная, а две полосы такие, по ним вагоны ходили с грузами. Их с тех пор и нету, с войны, порталы же, открой да иди, куда хочешь, кому дороги-то нужны? Во-от. Да. А дети были у нас, да. Еще двоих Марта родила. С первым дёргалась, что я подумаю — изменила. А мне и невдомёк. Двое-то были у нас уже, почему ж ещё не быть? Мне потом только сказали, что, мол, у вампиров не бывает. А у нас были. Я потому и с тобой не сильно удивился.