Избранное

Владимир Андреевич и в Пскове оказался человеком заметным. Сначала он работал завучем в средней школе, потом директором восьмилетней школы, уютного, чистенького зданьица на берегу Великой. И там я наблюдал одну замечательную сцену. В школе работал «Клуб интересных встреч», куда Владимир Андреевич приглашал рабочих, партизан, комсомольских вожаков, писателей. Как-то после заседания клуба я поднялся в кабинет директора и увидел, что Масленников уже собрался идти домой. Приходит из актового зала завуч и тоже собирается. Владимир Андреевич называет ее по имени-отчеству и несколько удивленно спрашивает, куда она торопится.

— Домой, — отвечает завуч.

— Но ведь сейчас у ребят должны быть танцы, и вы собирались дежурить, — говорит Владимир Андреевич.

— А я танцы отменила, — говорит завуч, застегивая сумочку.

— Как же это так? Мы ведь им обещали, — возражает Масленников.

— Ничего не случится, один раз не потанцуют.

— Один раз не потанцуют, может бить, ничего и не случится, а нам верить не будут, это хуже, — спокойно, однако с некоторой горечью в голосе сказал Владимир Андреевич.

— Ну, пусть одни танцуют, я пойду сейчас скажу, — соглашается завуч.

— И одних нельзя оставлять, — говорит Масленников. — Давайте уж я сегодня подежурю, — кстати, я хотел сегодня в школе задержаться, — и вы им, пожалуйста, объявите, что танцы состоятся.

Я много раз видел, как Масленников разговаривает с учениками, учителями, родителями, избирателями, начальством, с родственниками и друзьями, и всякий раз меня самого охватывала гордость за то, как можно прямо, просто и с достоинством, достоинством приветливым и каким-то щедрым, держаться перед людьми. У меня даже сложилось к Масленникову такое отношение, словно для него все доступно, все возможно и все сподручно.

Был один забавный случай. Ранним летним утром я пошел на озеро. Какая-то одинокая фигура маячила вдали на воде. Когда входишь в воду по горло, то озерная гладь воспринимается очень крупно и обобщенно. Я люблю разглядывать эту озерную гладь, когда над водой остается одна голова и ты ее разворачиваешь в разные стороны, словно какой-то механизм с окуляром. Я посмотрел на фигуру рыбака и удивился, человек с длинной удочкой сидел прямо на воде. Он сидел, скрестив ноги, и на раннем прямом солнце ослепительно блестели его круглые очки. Что-то фантастическое было в этой прямо на воде сидящей фигуре. Но тут же я разглядел, что сидит Владимир Андреевич, и по какой-то странной причине удивление мое исчезло. Исчезло — и все. Только позже я понял, что Масленников сидел в низкой долбленой лодке — камейке, которую на сверкающей глади озера трудно было разглядеть над водой.

Сейчас в Пскове построена новая школа, особой планировки и вообще оригинальная по оснащению. И эту школу отдали Владимиру Андреевичу. Всю последнюю треть учебного года Масленников работал в двух школах — в новой и старой.

А недавно я встретился с ним в Глубоком. Усталый Владимир Андреевич лежал на кровати и смотрел телевизор. Я решил, что он просто приехал навестить мать, дочь да и внучку, но оказалось не совсем так. Он заехал домой вроде как попутно. Этот неспокойный, ушедший в отпуск человек, оказывается, ездит по районам с лекциями. За две с небольшим недели в Дедовическом и Опочецком районах он провел двадцать пять лекций на самые разные темы, в том числе и на международные.

Теперь, когда ты станешь ветром, ты будешь часто прилетать к этому деревянному дому с сомкнутыми крышами сараев и поветей. Двор такой в деревянной народной архитектуре носит название «мокрого». Он закрыт не полностью, и дождь стекает по скатам внутрь двора. Ты собери сюда дожди, веселые и легкие, которые играли бы по крыше, как по звучному барабану, и названивали бы по стеклам окон, как нежные цветочные колокольчики, которые рассказывают сказки для самых маленьких и самых наивных детей. И маленькая Лена, эта с ласковым шелковистым личиком девочка, раскинув маленькие приветливые руки, пусть задержит свой голубенький взгляд и прислушивается, долго прислушивается к тому, что ей расскажет ветер. Тот самый ветер, что, может быть, рассказывал здесь сказки ее матери лет двадцать назад.

А мать Люся, теперь Людмила Владимировна, здесь выросла и здесь окончила школу. После школы она окончила Псковский педагогический институт и вернулась в Глубокое преподавать биологию. В те классы, где несколько лет назад на уроке умерла ее мать Антонина Петровна — от гипертонического удара. После этого отец и уехал в Псков. Теперь Люся живет в родительском доме и сама стала хозяйкой. Новые хозяева — новые приметы. Старого крыльца больше нет. Со вчерашнего дня Люся и ее муж Николай, совхозный шофер, заливали бетоном новое крыльцо. И оба, спокойные, крупные, уверенные в движениях, месили раствор и лопатой разливали его по опалубке. Крыльцо будет широкое, гостеприимное, каким и был все эти годы родительский дом, куда любой мог прийти за советом, за книжкой или просто посмотреть телевизор. Вечером, когда новое крыльцо уже было готово, Люся и Николай уходили под сумерки в поле, косить траву, и Николай шел с косой на плече.

Я смотрел им вслед и думал, какое это важное занятие, когда два молодых, два красивых и преданных друг другу человека строят крыльцо для своего дома. А там, в избе, сидела располневшая Татьяна Александровна — с лицом, затканным, как сединой, морщинами восьми десятков лет. Она покачивала коляску с младенцем. Третье поколение выхаживали эти неутомимые, эти добрые руки красивой русской матери. Правнучка спит, полудремлет над нею прабабушка, и обе, может быть, видят сны под добрый шелест по бревенчатым стенам вечернего ветра.

На другой день в гости приехала младшая дочь Владимира Андреевича, Люба, тоже с мужем, Володей, и тоже с младенцем, Андреем. Люба окончила Псковский педагогический институт и теперь преподает. И муж ее тоже будущий педагог. В этом году он оканчивает Псковский пединститут и приедет работать в Красногородку.

Вечером две молодые семьи сидели за столом в отцовском доме, пили вино, ели малосольные огурцы и жареных угрей, были веселы, румяны, красивы, о чем-то спорили, а порой хохотали. Над чем хохотали, о чем спорили, мне неведомо.

Если бы был я ветром, то наверняка подкрался бы под окна и все расслышал. А так — на следующий день я вместе с Любой и Володей, с Андреем и Владимиром Андреевичем в мягких, красных, быстрых «Жигулях» ехал в Псков. Там в этот день Володя должен был отпраздновать свой выпускной вечер. И машину на этот раз вел он сам, а не Люба, которая уже имеет права водителя международного класса. Люба сидела сзади и убаюкивала сына, а тот спать не хотел, разметался из пеленок и смотрел в окно, где пролетали сосняки, березняки, луга, деревни, голубые быстрые речки Псковщины.

Не доезжая до Новгородки, где можно повернуть на Пушкинские Горы и в Михайловское, Володя затормозил.

— Вот здесь? — спросил он тестя.

— Именно здесь, — сказал Владимир Андреевич и добавил: — Я давно, Юрий Николаевич, хотел показать вам это место. Нет нигде воды целебней. — И усмехнулся.

У дороги бил из земли мощный ключ. Это было целое озерко обхватов в десять. Под водой из глубины толчками, целыми клубами шла струя, и не одна. Они были пепельного, предгрозового цвета, и казалось, что из-под земли валит маслянистый дым и клубится под ровным и тяжелым слоем воды. Мы сами напились и набрали воды в бидон.

— Вот мужики связывали шесты один к другому — до восьми метров, опускали, и дна не достать, — сказал Владимир Андреевич, отрываясь от стакана и держа стакан в воздухе двумя чуть горбатыми крепкими пальцами. — А что касается целебности — ух хороша водичка!

Машины то и дело останавливались у ключа. То шофер, то пассажиры подбегали со стаканами, с бутылками, с бидонами. Многие узнавали Масленникова, здоровались, справлялись о здоровье, о делах. И мне начало казаться, что он какой-то главный здесь, на дороге, у ключа с целебной водой, этот рослый мужчина с крепким, загорелым лицом и голо, по-казацки, подстриженным затылком, как стриглись в первые годы после войны, человек с голубым чистым взглядом, от которого не то что спокойно или приятно, а устойчиво делается на душе.