Избранное

— Дома отец? — спросил Никита.

— Дома, — ответил человек.

— Здорово, — сказал Никита и пошел в избу.

Отец сидел за столом при лампе и перебирал грибы. Грибами сильно пахло в избе, запах был стыловатый, сладкий, осенний.

— Здорово, Аверьян, — сказал Никита, снял шапку, прошел к столу и сел на лавку.

— Здорово, Генерал, Вишь, старухи-то нет, так самому грибошничать надлежит.

— Ну и погрибошничаешь, — сказал Никита.

Между грибами и лампой стояла зеленая прозрачная бутылка, вокруг нее — стаканы. Аверьян взял бутылку и налил два стакана до половины, а третий — доверху.

— Митьку не видел? — спросил Аверьян.

— В ограде он.

— Опять, поди, Ирода травит.

— Чего это он к нему пристрастился?

— Обидствует у него душа, вот и травит, — кто травится, власть над кем есть. — Аверьян встал, открыл дверь и крикнул: — Митька! Мить, оставь ты Ироду душу на покаяние. При чем тебе собака?

Аверьян вернулся к столу.

— Пей, Генерал, — сказал он, — пока штрафную.

— Я ведь, Аверьян, пить не буду. Я по делу. Картошку я для столовой скупаю, как в прошлом годе.

— Сначала выпей, потом о деле говори.

— Нет уж, давай о деле. Центнера четыре продашь?

— Продам. Пиши. Только пей. А то нам с Митькой-то много, а он ведь покою не даст, пока все не выжрет.

Никита расстегнул сумку и принялся писать химическим карандашом в своей книжке квитанций.

— Переживает, значит, — сказал Никита, не переставая писать.

— Как не переживать, — сказал Аверьян, выпил из своего стакана и заел красной свежей сыроежкой. — Как не переживать-то: ну-ко девка парня бросила.

— Она, что ли?

— Ну да. Да уж пора бы ему и очувствоваться. Давно ведь уж не сбегались по ночам.

— Правильно я тут написал? — Никита подал квитанцию Аверьяну.

— Сколь ни написал, все равно. — Аверьян просмотрел квитанцию. — Картошек нынче хватит. Толь деньги плати.

Никита отсчитал деньги, тройками.

— Пока не выпьешь, деньги не возьму, — сказал Аверьян.

— Верно, — сказал Митька, войдя в избу.

Никита подал тройки:

— Бери, выпью. А сколь денег потом потеряю, ты отдашь.

— Не потеряешь, — сказал Аверьян. — Пей да спать ложись. Митька утром в правление пойдет в село, ты его подвезешь, а он тебя проводит. Митька головы не теряет.

Никита поднял стакан.

— За что выпьем-то?

— Вот за что, — сказал Митька, долил свой стакан доверху, постоял, собираясь с мыслями, и, усмехнувшись, заговорил: — Вот за это полотенце с петухами. Я вытерся им, потом батя его постирает, и оно опять как новенькое. И мне хорошо, и другому тоже. Вот за него, за полотенце с петухами и с курицами.

Никита поставил стакан на стол.

— Я боюсь пить, — сказал он, — деньги у меня казенные, да и дело не все сделано.

— А куда же тебе еще на ночь-то глядя? — спросил Аверьян.

— Работа. К Настасье на хутор еще надо. К ней поеду.

— Ну и поедешь. Чего же, — сказал Митька, — тебя там примут. Там всех принимают.

— Я пошел, — сказал Никита.

— Куда же ты, дядя Генерал? — Митька встал в дверях и закрыл двери своей бревнистой спиной.

— Я пошел. Пусти.

— Зря ты, дядя Генерал. Чего ты вдруг? Посиди с нами. Скучно нам.

— Я пошел, — сказал Никита.

Он отодвинул Митьку рукой в сторону и вышел.

Окна у Настасьи горели ярко, и печь топилась так, что из трубы несло искры.

«Ишь бабы-то, — сказал Никита, — толку с вас… Почистить уж трубу не в силах». Он подъехал к избе. Ограды возле дома не было. Были только прясла вокруг огорода там, дальше, за домом. Никита направился к дому, ворча под нос: «Ничего. Вот ужо парень придет, он вам обеим хвосты накрутит».

За избой по огороду кто-то ходил. Потом остановился и сказал:

— Ах, вот ты где! Сейчас мы тебя и подожгем.

Голос был парнишечий.

— Где же у меня спички? — сказал тот же голос. — Дома, что ли? Ах, вот они.

Никита остановился. На огороде у самой земли вспыхнула спичка, и что-то затрещало, слегка задымилось. По запаху дыма Никита понял, что горит ботва. Большая куча вспыхнула, и огонь, чистый и широкий, рекой пошел в небо. Перед огнем стояла женщина в телогрейке, в белом коротком платье, в сапогах, простоволосая. Ночь обступила ее тьмой, и похоже было, что женщина стоит среди огня, отчего волосы ее казались фиолетовыми. Пламя разгоралось, и женщина отступила легкими шагами от своего большого костра и несколько раз, как маленькая, ударила в ладоши и запела:

Она присела у огня и стала греть руки и смотреть в костер. Далеко в лесу несколько раз действительно ударили тяжелые колокольцы, Видно, кони ходили во тьме по выгону. Потом еще дальше один за другим грянули два выстрела. И выстрелы эти были веселые, словно человек просто палил в небо. Женщина встала и прислушалась. Вдруг она быстро обернулась в сторону Никиты и громко спросила:

— Кто там, в темноте?

— Это я, — сказал Никита, — Генерал.

Женщина весело подошла к нему и подала руку:

— Здравствуйте, дядя Никита, пойдемте в избу.

— Здравствуй, Шура, — сказал Никита и пошел вместе с ней.

— Небось умаялся по хуторам да по деревням разгуливать, — сказала Настасья. — Выпей пива да ложись отдохни.

Никита снял шапку, снял сумку, снял фуфайку и все повесил на гвоздь возле двери. Он сел за стол.

— Ты мне, Настасья, дай борща какого-нибудь, а я пока за чашкой-то и передохну.

— Да и пива-то выпей. Я уж такого лет сорок не варивала. Выпьешь — враз очумеешь, а через час-другой, глядишь, и очувствовался. Нацеди-ка ему, Шура, за твою радость.

Шура вышла на мост и вернулась, неся тяжелый липовый лагун в руке. Лагун был ведра на два. Мать принесла с кухни зеленую стеклянную кружку, высокую, с широким дном, граненую и с длинной тонкой ручкой, похожей на петушиную голову. Шура взяла у матери кружку, ототкнула лагун и пустила пиво. В избе сразу же запахло суслом и какой-то прохладной травой, напоминающей мяту.

Шура нацедила кружку и подала Никите. Пиво не было похоже на пиво. Оно было прозрачное, жидкое и цветистое, словно изнутри в нем горел маленький зеленый огонек.

— Берите, дядя Никита.

Никита степенно взял кружку, заглянул в нее, не горит ли там и в самом деле, и сказал:

— Пью, Шурка, за твое чистое сердце.

— Пей, Никита, пей, Генералушко, — сказала Настасья.

И по всему нутру пошло у Никиты холодом, и потом холод ударил в руки и в ноги, а щеки зажгло.

— Ух и ласковая кружка, — сказал Никита, — хучь сам женись.

— У нас ведь, Никита, такое пиво только на свадьбу и варили на хуторе, — сказала Настасья.

— Ты, Настасья, погоди. Пока у меня в голове-то не шибко засветило, я на тебя квитанцию составлю.

— Какую это, милый, ты на меня квитанцию хочешь составить? — испугалась Настасья.

— Чтобы ты такого пива больше не варила, — сказал Никита.

— Так ведь я только на свадьбу. Не на продажу ведь я.

— Ну так что же? — сказал строго Никита. — Людей-то травишь. Отравила ведь ты меня. Помру, видно, теперь. Пусть уж знают, от кого смерть принял.

— Шутишь ведь ты, — улыбнулась Настасья. — Зачем старуху пугать? Вот я-то со страху и помру.

— Говори, Настасья, сколь картошки продашь? Пока не пьян, выпишу квитанцию да деньги отсчитаю.

— Много я, Генералушко, не смогаю продать, а центнер ради праздника хоть даром бери.

Никита написал квитанцию и отсчитал деньги.

Шура нацедила еще кружку и поднесла Никите.

— Не, не, не, — отмахнулся Никита, — я и без этого очумел. Давай-ка, Настасья, я и впрямь у тебя вздремну, пока ты с пирогами управляешься. Да поеду.