Избранное

Митька стоял на крыльце. Он заложил руки в карманы и смотрел на идущих. Калина увидела его, вся вскинулась, вспыхнула лицом и крикнула:

— Митя-а!

Она подняла руки, закинула голову и с ликующими глазами, ликующим ртом хватая на бегу воздух, бросилась к дому. Она грудью отшвырнула калитку, взбежала на крыльцо и раскинула руки. Митька молча ударил ее кулаком в лицо. Калина спиной упала на землю. Она съежилась на земле и вскочила. И снова кинулась к Митьке.

— Шкура! — сказал Митька и второй раз ударил ее кулаком в лицо.

Калина опять упала. И опять вскочила. И снова бросилась к Митьке.

Митька ударил еще.

— Шлюха! — сказал он и плюнул.

Калина рухнула лицом вперед и некоторое время лежала.

Старуха Епифаньева, подобрав подол, спешила к своему дому и мелко крестилась. Санька вскрикнула, вбежала в ограду и выскочила на огород. Она увидела на огороде людей и опять вскрикнула, скрылась в избу. Мария стояла на крыльце, смотрела, заложив руки за шею. Енька продолжал окучивать. Олег стоял и сжимал рукоятку тяпки. А Наташа присела, будто ее били по ногам, прижала к лицу руки и кусала пальцы.

— Шлюха! — сказал Митька и спустился с крыльца. — Стерва!

Калина подняла мокрое багровое лицо и тихо сказала:

— Митя…

Митька одной рукой взял ее за волосы, поднял с земли, посмотрел на нее, плюнул в лицо ей и ударил.

— Митя! — закричала Калина. — Я ведь баба! Баба я! За что ты меня? Бей, Митя! Ой, больно! Бей, Митя. Баба ведь я. Больно мне, прости меня, стерву проклятую.

Митька выше поднял ее за волосы и, растягивая губы, глядя в глаза ей, говорил:

— Я много вас таких видел. Шкур. Шлюха барабанная. Думаешь, я жить с тобой буду? Я с тобой, как со всякой шлюхой, три дня пересплю. Ух, гадина…

И Митьку затрясло.

— Митенька, Митя, — говорила Калина. — Стерва я. Пожалей меня, Митя! — завопила она. — Баба ведь я несчастная, ты же знаешь. Ох, Митя…

Она хотела обнять Митьку.

Но Митька выше поднял ее за волосы, как бы поставил, чтобы она стояла. И потом он ударил ее сапогом.

Калина раскинулась и полетела на колодец. И Олегу показалось, что у нее отлетели руки и ноги. Калина лежала спиной на колодезном срубе, смотрела в небо и улыбалась, будто Митька стоял рядом и не бил ее только что по голове.

А Митька повернулся и ушел в избу.

И потом Калина пошла в избу. Под вечер она вышла с коромыслом, отправилась на Санькин колодец за водой. И слышно было, как она в ограде говорила Саньке:

— Митька приехал. Митя приехал.

Набрала воды. Поставила ведра на землю. Вышла на огород. Она посмотрела на всех улыбающимся багровым лицом.

— Митька приехал, — сказала она и поклонилась всем.

Митька уехал через три дня. Он вышел за ограду с медалью, с мешком и в пилотке. И Калина пошла провожать его.

— Ладно. Не надо, — сказал Митька, — сам дойду.

— Митя, провожу я тебя, — попросила Калина.

— Сам дойду, — утвердил Митька. — И не жди меня больше. Убьют не убьют — не вернусь. Живи.

— Митя… — сказала Калина.

— Иди в избу.

Калина повернулась и пошла в избу.

Из окошка выглянула старуха Епифаньева.

— Опять, что ли, Митя, на войну пошел? — спросила она.

— Пошел, — сказал Митька.

— Увидишь там Ивана, скажи, чтобы скорей домой ворочался. Костюм я ему хороший выменяла. Да и сама ждать затосковалась. Жить, скажи, уж тяжко мне. А пока не придет, умирать не буду.

Из села по деревне шествовал Бедняга. Он тащил подмышкой большую фанеру, прибитую к длинному колу. Бедняга издали увидел Митьку и хотел свернуть на огороды.

— А ну, Бедняга, иди-ка, покурим — сперва мои, потом твои! — крикнул Митька.

Бедняга подошел и поклонился Митьке:

— Со счастливым, как говорится, возвращением. — Бедняга потрогал пальцем на груди Митькиной медаль и пропел: — Ишь ты, как горит, любезная, чистое солнце.

— Что это у тебя? — сказал Митька и взял из рук Бедняги фанеру, на одной стороне которой было что-то написано красными буквами.

— Это я, Митя, в милиции теперь работаю. Начальник Па́риков взял меня за слабость здоровья и за усердие. Вроде бы как я в конюхах да в пожарниках теперь. По совместительству. А бабы, ведь они что, стервы. Государственную значению им в голове не просветить. Берут воду из озера, и все. Кто огород польет, кто постирает: вода, она, вишь, мягкая здесь в озере. А воде убыток. Вдруг пожар, и залить нечем. Вон в прошлом годе бабы, можно сказать, весь скотный двор в колхозе спалили. Спасибо, я, миленький, в набат постучал. Да человека того, поджигателя, поймал тут же. Все тушат, а я ловить побежал. Спит он, гляжу, под кустом неподалеку. Я и хвать его.

Митька повернул к себе фанеру исписанной стороной.

— «Воду в етом озере брать дли всяких нужд строго воспрещается», — прочитал Митька. — Ну и сволочь же ты, Бедняга! — сказал Митька. — Фрицев на тебя нет, а руки марать неохота.

— Я ведь, Митя, для колхозного дела стараюсь. Можно сказать, строй государственный поддерживаю, — сказал Бедняга ласково.

— Спасибо за письмишки, — сказал Митька.

— Ну, что ты, Митя… Я ведь тебе всегда одно лишь услужество. А бабы, они ведь без строгого глазу — ой какие голопупы, Митя. — Бедняга не удержался и добавил: — Митя, муж красивой бабы…

Митька ударил Беднягу в ухо и пошел из деревни. Потом оглянулся и помахал Бедняге рукой:

— Поминай пока. Помни, когда придется.

— Придется, придется, — сказал Бедняга, подбирая свое фанерное приказание.

Он прошел к озеру и вбил приказание в землю на самом берегу, буквами к деревне.

Енька в полдень вышел на озеро. Он прочитал приказание и выкупался. Он вылез на берег, оделся, выдернул кол вместе с фанерой и закинул в озеро. Фанера поплыла по воде. На фанеру села пташка, пробежалась и полетела дальше.

Енька потянулся после купанья, хотел уже направиться в поле, как увидел, что позади Наташиного огорода ходят кони. Кони ходили по ту сторону изгороди. А по эту сторону цвели маки. Один соловый молодой лошак поднял передние ноги над изгородью, прыгнул и пошел по макам. Выбежала со двора Наташа. Она закричала на лошака. Но лошак даже не оглянулся из-под гривы. Грива, как цыганский платок, свисала с лошака.

Наташа тогда пошла медленно, крадучись. Она подходила к лошаку, с каждым шагом приседая. Ветер широко раздувал маки, гнал их, словно воду, и Наташа кралась по пояс в этой воде. Она приблизилась, прыгнула на лошака и вцепилась в гриву. Лошак рванул и перепрыгнул изгородь. Лошак, разматывая бег, понес в поле.

Енька выбежал за огород. Лошак уносил Наташу, а она подпрыгивала и старалась удержаться. Но сползала. Енька побежал следом. Конь рванул сильней, и Наташа, скорчившись, боком покатилась на землю. Увидев Еньку, она вскочила и, прихрамывая, побежала в лесок. Она исчезла в лесу, а Енька кричал и спешил за ней.

Наташа стояла под березой, прижавшись к ней спиной и обхватив ствол руками. Она широкими немигающими глазами смотрела, как Енька приближается. Енька подошел и остановился. Он чувствовал, что у него у самого широко смотрят глаза, веки напрягаются до боли. Он чувствовал, что у него тает дыхание. Он шагнул еще и опять остановился.

сказала Наташа прерывающимся голосом и попыталась улыбнуться.

— Ударь меня, — сказал Енька.

— Ень, я ведь люблю тебя, — сказала Наташа.

— Ударь.

— Я ведь люблю тебя.

— Ударь! — крикнул Енька. — Или я ударю.

Наташа сильно ударила его ладонью по лицу, прижала руку к губам и закусила ее, испугавшись.

— Ну вот, пойдем теперь, — сказал Енька.

Он взял Наташу за руку, и они пошли из лесу. Они пошли в поле, где косили рожь.