Избранное

Он поднялся по темной лестнице и вошел в коридор. Справа кто-то сидел на подоконнике. Енька увидел, что это Гера. Она сидела в больничном халате и смотрела в небо сквозь раскрытое окно. Енька хотел позвать ее, но Гера обернулась сама. Она посмотрела на Еньку отсутствующим взглядом и не узнала его.

Енька попятился и пошел к врачихе. Он приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Возле стола, боком к Еньке, сидел на табуретке главный врач. Позади него стояла врачиха, положив ему руки на голову и перебирая волосы. Она стояла с закрытыми глазами.

Енька спустился в подъезд и вышел на улицу. Он приблизился к лавке и посмотрел на человека, лежащего скорчившись. Он присмотрелся в темноте и с удивлением сказал:

— Калина?

— Я, — сказала Калина, — Зови кого-нибудь. Сама не дойду.

— Сейчас, — сказал Енька. — Я их кого-нибудь позову все-таки.

— Постой, — сказала Калина. — Ты видел, что ли?

— Видел.

— Старуха-то, стервочка, и говорила, что кто-то в окошке есть. Никому не болтай.

— Ладно.

— Да. Вот что. Мать вчера к тебе собиралась. Не была?

— Нет.

— Ты выписывайся.

— А чего?

— Ничего. В поле весь белый день, а огород убирать некому. По ночам роется. Тебя жалеет, а сама дохнет.

— Я и так, — сказал Енька.

— Ну иди зови, а то умру, — сказала Калина.

Енька взбежал в коридор, направился к кубовой. Он постучал, никто не отозвался. Тогда он распахнул дверь. Сестра стояла возле титаника и надевала халат.

— Ай да парень, — сказала сестра, взглянув на Еньку, и улыбнулась.

Она застегнула халат на две пуговицы и подняла со спины мокрые волосы.

— Скорей, — сказал Енька.

— Чего тебе, скороспешка? — опять улыбнулась сестра, обматывая длинные желтые волосы вокруг головы, поверх горячего веселого лица.

— Там человек на лавке, — тихо сказал Енька. — Умрет, поди.

— Так я же знаю это стихотворение, — сказал Енька снизу, из сада.

— Нет, вы не знаете его, — сказала Гера сверху, из окна.

Она свесилась через подоконник, смотрела невесело, и видно было, что эту ночь она тоже не спала. Она прочла вторую строфу этого стихотворения.

— Знаю, — сказал Енька из сада.

— Не знаете, — сказала Гера из окна. И прочла строфу третью.

— Вот и знаю. Мы его в школе учили.

— Вы учили только то, что я вам прочла. А последняя строфа там опущена. Но без нее нет стихотворения. Вот послушайте:

Енька молчал.

— Ну и вот. Ведь так? — сказала Гера.

— А кто такая Геба? — сказал Енька.

— Геба — это юная богиня. У Зевса есть орел. И вот этого орла она обычно кормит напитком богов — нектаром и амброзией. Это — напиток бессмертия и молодости. Представляете, сидит Зевс в своем сиянии на Олимпе, высоко над облаками. Рядом Геба. У Зевса в руках молнии. А она веселая и беспечная, как все молодые люди. Она, нечаянно или нарочно, пролила кубок. И смеется. А напиток льется на людей, на поля — растут травы, зеленеет лес и молодеют от этого люди. Прекрасно?

— Угу, — согласился Енька.

— Вот теперь, когда будущей весной придет гроза, вы сразу вспомните обо мне. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Енька.

— Вы не забывайте меня.

— Нет. Я еще приду.

— Приходите, но вообще не забывайте. Никогда.

— Ладно, — сказал Енька. — Мне врачиха все равно велела еще прийти провериться.

— Гера, тебе нельзя на холодный воздух, — послышался в коридоре вежливый голос главного врача.

— Вот видите, меня уже и гонят, — улыбнулась Гера.

Она скрылась в палате. Енька постоял в саду, вышел на улицу и направился домой.

Светило раннее утро. Вставало солнце. Над землей слоился туман. В тумане слышался шорох. Наверное, там, над самой землей, шел ветер, он был легкий и перебирал травы. Туман поднимался, и жаль было, что он поднимается.

На пустынной площади села расхаживали гуси. Они поднимали головы и смотрели в небо поверх домов, поверх труб, из которых тянулся дым, поверх дыма. Гуси поднимали головы и все всматривались, не летят ли где-нибудь горизонтом дикие гуси, чтобы найти их взглядом и долго смотреть им вслед.

Но радио на площади уже говорило. Оно говорило мужским внушительным голосом. И этот голос через каждые несколько слов повторял одно и то же слово:

Енька шел мимо школы, вдоль забора. Он смотрел под ноги, как бы припоминая что-то. И в земле, истоптанной множеством ног, он заметил что-то красное. Енька ковырнул землю носком сапога. Это была старая, истертая тридцатирублевая бумажка. Она была истерта, но не выцвела. И кто знает, может быть, она лежит здесь уже больше года…

Далеко в поле, спустившись в лощину, Енька еще долго слышал радио, шагая сквозь туман. Слова уже сливались, разобрать их стоило труда. Но одно из них раздавалось даже издали громко и напряженно. Голос произносил его особо, и далеко за Иртышом оно отдавалось. А там повторяли его печальным женским вздохом, будто звали к себе:

— Сталинград!

С другой стороны, в дальнем поле, тоже отзывался кто-то — голосом детским, вопросительным:

— Сталинград?

Ближе, под берегом, отвечал обоим этим голосам третий, мужской, отвечал угрюмо, но успокоительно:

— Ста-лин-град…

А в лесах за Иртышом слово уходило все дальше и дальше аукаться и откликаться:

— Ста-лин-град…

— Ста-ли-гра…

— Ста-ли…

— Сты-э-о-у-а-а-а…

По лощине густо двигался туман, и Еньке все казалось, что впереди кто-то маячит. Он пригляделся, но никого не увидел.

Енька прошел в сад смороженной, словно синим железом прохваченной дорожкой. Дорожка, еще усыпанная листвой, скрипела под сапогами, как мартовский снег. Здесь по-прежнему дул ветер, теперь он посвистывал в облетевших деревьях. За дорожкой сторож деревянными граблями сгребал почерневшую листву.

На голых ветках прыгала синица, заглядывала туда и сюда, словно искала кого-то очень знакомого. «Не ходит уж, поди, на свои прогулки, — подумал Енька. — Куда уж ей. Холода начались. В палате, видно».

В окна больницы уже были вставлены вторые рамы.

И Енька пошел к врачихе.

— Чего это ты? Соскучился? — спросила сестра, та самая, что обматывала тогда вокруг головы мокрые волосы.

— К Веронике Паловне, велела провериться, — сказал Енька.

— Накинь хоть халат, больных перепугаешь. И так чуть живы.

Енька накинул халат на телогрейку.

— Ваша, что ли, это больная? — спросила сестра.

— Какая?

— Да вот на лавке тогда прикорнула.

— Наша. Как она?

— Никак. Чего с ней случится… Еще, поди, не раз придет. Чего к ней никто не ходит?

— Нет у нее никого.

— Не было бы никого, в больницу бы не попала, — усмехнулась сестра, поправляя вокруг головы длинную желтую косу.

— Я пойду, — сказал Енька.

И пошел.

В коридоре горел свет. Больные играли в домино, только не было среди них дяди Коли. Все так же стояла в коридоре кровать, и на ней лежала та самая старуха. Она издали увидела Еньку, попыталась поднять голову и пошевелила губами. Енька свернул на лестницу и поднялся на второй этаж.

На столе поблескивал высокий графин с водой. Врачиха поглаживала графин широкой маленькой ладонью и приветливо смотрела на Еньку.

— Ну, как себя чувствуешь, молодец? — сказала она и побарабанила по графину длинными ногтями.