Избранное

Колонна с ходу по двум трапам стала подниматься на борт. В толпе кто-то вскрикнул и запричитал. Голос был Санькин. Все молчали. Санька задохнулась и тоже смолкла.

Мария стояла у самого трапа, прижав к груди кулаки и глядя каждому в лицо. Рядом стоял Енька, спрятав руки в карманы. Мобилизованные шли медленно, не поднимая голов, не оглядывались, только трапы скрипели у них под ногами.

Пароход накренился и чуть осел.

Показался Петр. Он издали заметил Марию и Еньку. Он смотрел на них. Поравнялся. Лицо его было потным, скулы обтесало, и под глазами глубоко легли складки.

— Ничего, ничего, — сказал он, проходя. — Увидимся.

Мария бросилась к нему, что-то выхватила из-за рукава и хотела сунуть ему в карман. Но руки ее тряслись, и она в карман не попала, а скомканный, шитый еще в девичестве, платок упал на трап. Петр хотел поднять платок, но сзади напирали. Следом шедший Митька наступил на платок, потом нагнулся, встряхнул его и передал Петру.

Пароход грузно осел, а колонна все шла.

Бабушка, массивная, сложив руки под грудями, стояла в стороне и замершими глазами смотрела на пароход. Мимо пробежала Калина. Крикнула:

— Где он?

— Прошел уже, — сказала бабушка.

Калина бросилась в толпу, расталкивая ее животом и грудью. Пробилась к трапу, но увидела только спину Митьки. Встала, всплеснула руками и тихо сказала:

— Ушел.

К ней протиснулся откуда-то из толпы Бедняга, взял за плечи и отвел в сторону.

— Ничего, не реви, девка, — сказал он ласково. — Отвоюет свое и придет твой мужик с орденами. Ныне без орденов не будут возвращаться.

— Ох, чует мое сердце, не вернется он, — проговорила Калина, кусая губы. — Не сносить ему головы, горячая башка.

Колонна кончилась. Трапы сняли. Ударил гудок.

Пароход всеми бортами сидел в воде. Он покачнулся, повел колесами и не сдвинулся. Еще покачнулся, пуще осел и, по всем палубам забитый мобилизованными, отвалил. С парохода кричали, махали руками. Грянула песня. И голоса потонули.

Площадь молча берегом двинулась за пароходом. Пароход еще прогудел сквозь музыку и крики. Торопливо работая колесами, зарываясь в реку, пошел.

Все на берегу заторопились. Олег побежал. Инка быстро шла рядом с раскрытыми от удивления и какого-то страха глазами. Мария бежала невдалеке, прижав руки к груди и сжав губы. За ней поспевал Енька. Он вдруг охнул, сел в траву, что-то выдернул из пятки и побежал дальше, прихрамывая.

Пароход прибавлял скорость, толпа ускоряла бег. Огромными прыжками двигался вдоль самого берега цыган с развевающейся бородой. Он разматывал на шее атласный платок, сорвал его и стал махать над головой. За ним спешили цыганки в развевающихся и хлопающих платьях. Калина мчалась с раскрытым ртом и кричала что-то. Потом она остановилась и махнула рукой. Олега догнала Санька с прижатыми к лицу руками. Она натыкалась на чьи-то спины, расталкивала их. Бежала она головой вперед, словно была ранена.

Пароход уходил и сворачивал за излучину. И тут одни перешли на спокойный шаг, а другие кинулись из последних сил.

За излучиной уже пропала музыка, а пароход еще раз прогудел — и все. Олег задыхался от бега, но остановиться не мог. Наконец он оглянулся и увидел, что Инки нет. Он остановился, озираясь. Он увидел бабушку. Она все шла быстрыми короткими шагами, покачивалась всем полным телом, осторожно отстраняла встречных, смотрела вслед пароходу и порой поднимала над головой руки.

А многие все бежали, и тоже вытягивали руки, и не могли остановиться, и берег качался у них под ногами.

Какая-то женщина с платком в руке топталась на месте, хватала воздух ртом и все повторяла:

— Господи, и не уснуть теперь ни одной ноченьки и глаз не сомкнуть.

По земле от одного океана шла к другому океану ночь. И там, где гремела война, уже наступал вечер. Иван Епифаньев, боец действительной службы, до этого вечера уже целую неделю отступал: сначала дорогами, под пулями и визгом бомб германских самолетов, потом глухими лесами, под свист птиц и шум деревьев, под жарким светом солнца. У него было пробито плечо, стерты ноги, пересохло во рту. И сердце его билось так, что казалось, стук его слышен на весь лес. Со своими товарищами, оставшись без командира, он по многу раз в день отстреливался от немецких автоматчиков, но держал оружие в руках.

И вот теперь, когда солнце садилось и поле стало багровым от его низких лучей, когда от горящей за полем деревни тянуло смрадом и духотой, когда грохот закрыл все небо и поле вокруг, Епифаньев бежал от германского танка. В руке у Епифаньева была граната, но Ивану некогда было остановиться и обернуться, чтобы бросить гранату. Поле было чистым, и танк настигал. Германцы не стреляли по нему, а просто гнались, И земля подгибалась у Епифаньева под ногами. На бегу Епифаньев ступил в маленькое, свитое прямо на земле гнездо. Он ступил в гнездо, поскользнулся и упал, и граната выкатилась у него из рук. Танк настиг его, прошел по нему.

Мать Епифаньева, вдова отца его, убитого на другой германской войне много лет назад, Елизавета Сергеевна, лежала в это время в сенях в темноте, на соломенном матрасе в деревне на берегу широкой реки Иртыш. Она не могла уснуть. Над всей рекой и над деревней уже стояла ночь. И кричали в поле ночные птицы, корова жевала в стойле жвачку, а в печи томился не тронутый с утра борщ, и жир застыл на нем густым и твердым воском.

Мать смотрела в темноту, хотела спать, смежить веки, но глаза ее не закрывались и сердце билось редко, через удар и через два, словно к ней подступала смерть. Мать долго лежала так на матрасе. Потом она встала и пошла ходить в темное поле за деревню. Ходить, наклоняться над травами и держаться руками за сердце.

Пока она ходила, в других избах люди спали. Раскинувшись, лежала на высокой пуховой постели Калина. Она спала, но от выпитого днем вина, от духоты и от одиночества спать ей было трудно. Она во сне разбрасывала руки, как бы отыскивала кого-то рядом с собой, и бормотала бессвязные слова. То она видела спину Митьки, идущего с мешком за плечами по длинной железной трубе в гору. Митька шагал легко. Он не оглядывался. Он в руке нес толстые волосяные вожжи и расплетал их на ходу.

Потом из-под спины Митькиной кто-то выглянул и пошел с горы по трубе вниз. Это был Бедняга. Он шел, и криво улыбался, и протягивал руки.

Санька спала среди избы на голом прохладном полу, как была, как зашла и рухнула — в платье, в туфлях и в платке. Она лежала, подобрав под голову локти. Она дышала глубоко и ничего не видела, а отдыхала всем телом и всем сердцем своим и только иногда еще вздрагивала губами, как бы всхлипывала.

Под раскрытым окном лежал в кровати Енька. Слышалась ему дневная песня. И песня шла с пригорка, где стоит мельница. А отец в распоясанной нижней рубахе босиком ходит под мельницей, берет ее длинными руками то за одно, то за другое крыло и раскручивает их.

Рядом сидела мать. Она смотрела на спящего Еньку и думала, думала, думала. Ночь прохладнела, звезды мглели и расплывались перед глазами.

Поднимался влажный ветер. Он раскачивал раскрытую дверь чердака и вполшепота посвистывал под крышей. Здесь у раскрытой двери спал дядя Саша, И чудился ему шелест дальних трав. Он едет в разведку с карабином и с шашкой. Он выезжает к балке. Он осаживает коня и видит, что вся балка забита казаками. Казаки с длинными бородами, блещут на каждой груди Георгиевские кресты, и держат казаки в руках зажженные фитили. На казаках фуражки с красными околышами, а из фуражек медленно поднимается дым. Дядя Саша хочет поворотить коня, но конь его не слушается. Внезапно балка вздымается дном и становится гладкой степью. По степи дует ветер, низко метет снег. И по сугробам прямо на него идут широкой стаей волки. У них блещут большие медные глаза. Дядя Саша хватает пулемет и длинными очередями косит стаю. Но волки все идут и идут. Дядя Саша бьет из пулемета и командует.

От этого крика тут же на чердаке просыпается Олег. Но сон берет свое, и Олег снова погружается в дремоту. Он идет зеленой глубиной воды, слегка касаясь дна. Мимо плывут диковинные длинные рыбы. Чешуя на рыбах блещет ярко. Рыбы плывут, не замечая Олега. Дно заросло ромашками, ромашки гнутся по теченью. Олег идет среди ромашек и отстраняет их руками. Среди ромашек появляется Инка. Она смотрит Олегу в лицо и говорит: «Стой, поворожу». Она тут же исчезает, а издали слышатся шаги бабушки.