Избранное

— Не спят, — сказал Олег.

— Ага, — сказала Наташа.

— И звезда над деревней горит.

— Низкая какая и большая.

— Я еще больше видел.

— Страшно, — сказала Наташа.

Из-под лодки кто-то опрометью бросился, нырнул в воду и поплыл. Наташа вскрикнула, схватила Олега за руку и прижалась к нему.

— Что ты, что ты? Это крыса, наверное, — сказал Олег.

— Страшно мне, — сказала Наташа.

— Ну, не бойся.

Енька от мельницы шел к лодке. Звезды начали отражаться в воде. И по тому берегу шла с поля в деревню Зина. Олег взял Наташу за руки, встал и громко крикнул:

— Здесь мы, Енька!

— Да я знаю. Я уж не ищу, — сказал Енька.

Он подошел и сел на корму лодки.

— Какая здесь игра, — сказал он. — Вот в селе, на площади… Там и за школой, и за магазином прятаться можно, и народу больше.

— Это да, — согласился Олег.

Наташа встала с земли.

— Там здорово играть в прятки, — сказала она.

— Вот там и будем после играть, — сказал Енька.

Площадь села была забита народом и подводами. Раннее солнце низким жаром заливало крыши, и окна. Все сидели на телегах, в траве и молчали, словно слушали друг друга.

Олег вышел к площади, когда от Иртыша поднимались в село цыгане. Длинными босыми ногами ступали женщины, молодые и старые, в пылающих платьях и платках, простоволосые, сверкая черной мглою зрачков, — и молодых нельзя было отличить от старых. Их платья развевались как знамена. Быстрыми черными руками они широко размахивали в воздухе, торопливо говоря друг другу что-то, и разговор их похож был на спор. Среди них в черном пиджаке, черных брюках и высоких сверкающих сапогах важно шел бородатый громадный цыган и точным взглядом обстреливал площадь. Позади бежали дети.

Маленькая вороная цыганка подбежала к Олегу, присела перед ним, широко расставив узкие ступни, блеснула глазами и, весело оскалив белые ровные зубы, крикнула:

— Стой, поворожу!

Олег растерялся и встал.

Девочка заглянула ему в лицо и нараспев, словно пьяная, быстро заговорила:

— Стой, поворожу, золотой ты парнишка. Тыщу лет будешь жить, меня вспоминать. В голос кричать будешь, найти — не найдешь, отыскать — не отыщешь, ручку позолотить, яхонтова слова хлебнуть. Стой, поворожу! Скажу, когда на свет родился, кем был, кем будешь, кого невестой возьмешь, с кем под венец пойдешь, на кого заглядишься — в речке утопишься. Стой, поворожу!

Она вскочила, приблизила глаза к лицу Олега, и засмеялась, и схватила Олега за руку. Олег выдернул руку и сказал:

— Подожди ты, я Еньку ищу.

— Стой, поворожу, — сказала маленькая цыганка, захохотала, задыхаясь жарким воздухом, и опять схватила Олега за руку.

— Я в прятки пришел играть, — сказал Олег. — А ты мне мешаешь.

— Стой, поворожу, — сказала цыганка, — с кем в прятки пойдешь играть, кого спрячешь, от кого спрячешься и кого когда найдешь.

Она топнула ногой и сердито посмотрела на Олега.

— Отпусти ты меня, — сказал Олег.

— Стой, поворожу, — сказала цыганка. — На войне не убьют — от девичьего глаза помрешь. Свет тебе не мил станет, мать родную забудешь и детей своих проклянешь…

— Подожди ты, — раздался голос бабушки.

Бабушка стояла, положив руку на плечо цыганке и укоризненно глядя на нее.

— Мала еще такие песни петь! — сказала бабушка ласково. — Я сама тебе и ему на весь свет нагадаю.

Цыганка замерла и опустила голову.

— Пойди-ка посмотри дядю Сашу, — сказала бабушка Олегу. — Нет его нигде. Вчера в военкомат ходил и всю ночь дома не был. Врачи не пропустили. Побегите да поищите его на площади вдвоем.

Бабушка подтолкнула Олега и мягко шлепнула цыганку по спине.

— Ладно, мама, — сказал Олег и пошел к площади.

Толпа молчаливо сидела, забивши всю площадь, и было похоже, что она собирается с духом.

Цыганка бежала за Олегом как заговоренная, и торопилась, и что-то бормотала себе под нос.

— Это мать твоя? — спросила она наконец, поравнявшись.

— Нет, бабушка.

— А чего ты ее матерью зовешь?

— Нет у меня матери, потому и зову.

— Красивая, — сказала цыганка.

Она забежала вперед, встала перед Олегом, пристально посмотрела ему в лицо.

— И ты красивый, — сказала она и пошла впереди Олега.

В траве у канавы стояла высокая телега. К телеге был привязан конь, черный, низкий, поджарый. Конь стоял, перебирая задними ногами, отбиваясь хвостом от слепней, полузакрыв глаза. Цыганка подбежала к коню, присела и сказала:

— Мерин.

— Кто? — спросил Олег.

— Мерин, — сказала цыганка.

— Пошел отсюда, черний тварь, — сказал из-под телеги толстый пожилой татарин с голубой чашкой в правой руке. Он держал чашку на растопыренных коротких пальцах, приспустил правое жирное веко, а левым длинным глазом смотрел на цыганку. Он тонкими сильными губами отхлебывал из чашки чай.

Рядом полулежала в траве старая татарка с лицом, обтянутым синей кожей, под которой прозрачно видны были тоненькие малиновые жилки. Перед старухой лежали горой лепешки. Поодаль сидела небольшая русская женщина с огромной белой косой, уложенной колесом на голове, и с тяжелой вислой грудью. Возле женщины сидел крошечный мальчик с ослепительно белыми волосами и широким татарским лицом.

Женщина посмотрела на Олега, на цыганку и улыбнулась краями губ. Цыганка шагнула, встала перед женщиной, расставив ноги, и сказала:

— Дай лепешку.

Женщина засмеялась.

— Мама, дай-ка лепешку, — сказала она пожилой татарке.

Та приподнялась на локте, взяла одну лепешку и протянула цыганке.

— Кушай, кушай, — сказала она, — большой будешь, жених хороший попадет.

Цыганка взяла лепешку, разорвала ее в воздухе пополам и половину подала Олегу. Татарин прихлебывал чай и строго смотрел на всех одним глазом.

— А какой он? — спросила цыганка, когда пошли дальше.

— Кто?

— Дядя Саша.

— Как тебе сказать… — задумался Олег. — Высокий, нос порезан — шрам у него. На войне казаки саблей рассекли. Плечи большие, как у вашего старика.

— У Кирилла, — сказала цыганка. — А волос у него какой да глаз?

— Волосы белые, а глаза вроде сероватые.

Они пересекли площадь и вышли к школе. И сразу почувствовалось, откуда исходит на площадь тишина. Здесь, в этом деревянном, огороженном низким забором здании под железной крышей, было еще тише. У калитки стояли двое часовых. С винтовками. Один был беловолосый, широкоплечий, в сапогах. Они стояли, вытянувшись, прижав к телу винтовки, будто одеревенели; глядели поверх площади, но не в небо, и взгляд был застылый, как бы вслушивающийся. Оба вспотели, но дышали ровно.

И Олегу сделалось не по себе. Захотелось ему подойти к часовым и постоять рядом. Но Олег не подошел, а заробел. Он остановился и, тяжело дыша, стал смотреть на винтовки.

Очнулся он оттого, что цыганка взяла его за руку.

— Не он? — спросила она, показывая на часового в сапогах.

— Нет, не он, — сказал Олег.

— На войну идут? — спросила цыганка, глядя во двор школы.

К школьному крыльцу, изогнувшись вдоль забора, выстроилась большая очередь. Мужчины молча поднимались на крыльцо и проходили в глубь коридора. Возле самого крыльца стоял Петр, Енькин отец, стоял Митька, муж красивой бабы Калины. Петр напружил спину, наклонил голову и равномерно моргал белыми ресницами. Митька осматривался, кому-то кивал в очереди, — видно, признавал знакомых; покуривал папироску и сплевывал.

По ту сторону двора сидел на заборе Енька, смотрел на очередь и отбивался от слепней. Рядом с ним стояла Калина, держась руками за край забора, вытянув шею и отыскивая глазами Митьку. Мимо проходили мужчины, посматривали на нее и шутливо что-то поговаривали. Калина улыбалась, поблескивала глазами, так же шутливо отвечала на слова и смотрела в очередь, поводя языком внутри рта, под щекой.

— Такую бабу саму хоть на фронт посылай, — сказал кто-то завистливо.

— То-то и навоюешься, — сказал другой, — каши не поешь, винтовки не подымешь.