Страница 15 из 20
Много было нужно ей душевной силы перенести эту минуту и не показать виду, что она самое близкое существо спящему Марочку.
– Что же ты нам скажешь хорошее, небого? – спросил ее Яким.
– Я зашла у вас спросить, не нужно ли вам будет наймички?
– Нужно, голубочко, и страх нужно. У нас теперь, дал бог, малая дытына, так я все с нею нянчуся, а хозяйство совсем заброшено.
– Так я бы у вас найнялася.
– Наймысь, наймысь, голубочко, у нас тебе худа не будет.
– А издалека ли ты, небого?
– Из-под Ромен, дядюшка.
– Добре, а что же ты возьмешь платы за год?
– А что вы платите другим, то и мне дайте.
– Добре! Мы платымо Мартоси пятнадцать на ассигнации, новую белую свиту и шкапови чоботы.
– Добре, и я так наймуся.
– Добре! Дай вже нам, Марто, чого-нибудь пополудновать.
Марта, уходя, сказала Якиму:
– Посмотри на Марочка. Ежели оно проснется, то поколыши его.
Яким передвинулся на другой конец стола, поближе к колыбели.
Марта прибавила из-за дверей:
– Та не бери его на свои железные руки. Я сама сейчас вернуся.
– Разносилась со своими панскими руками, – проворчал Яким и ласково прибавил: – Садись, небого, на ослон, поближе к столу.
– Спасыби вам. – И наймичка подошла к столу и посмотрела на колыбель, переменилася в лице, и две крупные слезы скатилися с ее исхудалых щек.
Яким заметил это и спросил:
– Что, небого, може, и у тебе дытына е?
– Было, да господь себе взял.
– Так, так. Значить, ты, небого, вдова?
– Ни, московка… – проговорила сквозь слезы наймичка.
– Так, так… А как тебе зовуть, небого?
– Лукия…
В это время проснулся ребенок и заплакал. Старый Яким принялся колыхать, припевая:
Бедная Лукия! Потому что это была она – та самая счастливая прекрасная царица непорочного сельского праздника. Бедная! чем отдалися в твоем сердце звуки твоего милого единого дитяти? Бедная! ты сама чуть не зарыдала и не запела вместе с Якимом. Но ты силою любви твоей удержала порыв восторга и только тихими слезами утишила его.
Марта возвратилася с полдником, поставила его кое-как на столе и бросилась к колыбели.
– Цыть, цыть, мое серденько! Ну тебя с своим волчьим голосом, только моего Марочка перепугал. Цыть, моя пташечко! Я тоби м о з ю ч о к дам! – И она сунула ребенку рожок с теплым молоком и обратилась к Якиму: – Чему же ты не просишь полудновать? А коли хочешь яблок или дуль, то сам сходи в лех. Та заодно наточи и грушевого квасу. А я от дытыны не отойду, поки воно не засне, сердешнее! Ишь, как напугал, и до сих пор еще слезки у бедного на щечках. Годуйся, годуйся, мое серденько!
Яким, помолясь богу, сел за стол, пригласил и Лукию с собою садиться. После нескольких вареников он заговорил как бы сам с собою:
– Видишь, какая на свете правда. Отдать бедного одинокого человека в москали, а жену, сироту убогую, пустить по миру. Нехорошо меж людьми делается! Добро, что она еще богобоязненная, ищет себе кусок хлеба трудами честными. А другая бы на ее месте и при ее красоте и молодости пропала! С душою и телом пропала навеки.
– Разве Лукия московка? – спросила Марта, вслушавшись в слова Якима.
– Московка, – ответил Яким, не подымая головы.
– Бесталанная! А может, муж твой, Лукие, пьяныця, ледащо було?
– Ледащо! – ответила Лукия.
Яким поднял голову, посмотрел на Лукию и сказал:
– Так туда ж ему и дорога.
– И я так думаю, Лукие! – сказала Марта. – Боже, сохрани и заступи, пресвятая дево, нашу бедную сестру от лихого да ледачого мужа. Мы вот с Я кимом, благодаря богу, часточку прожили-таки на свете; правда… ну, да смолоду чего иногда не случается…
– Ну, завела теперь свои гусла… – сказал Яким полушутя, полусурово. – Да вашу сестру если б не попомять хорошенько, то и добра не видать.
– Ну, да вы хороши. Негде правды спрятать… Отак всегда заговорюся с ним и не вижу, что мой Марочко давно заснул. – Она бережно закрыла его чистою простынкой и присела, перекрестясь, к столу около Лукии, сказавши: – Годуйся, Лукие! Ты не смотри на него! Он у меня всегда что-нибудь ворчит. Такой уж зародился никчеменный.
И она взглянула, ласково усмехаясь, на мужа. Яким и виду не показал, что заметил ее улыбку, только погладил усы рукою.
Полдник кончился, все встали из-за стола, помолились богу, и Марта, собирая со стола посуду, сказала Лукии:
– Ты бы, Лукие, пошла в другую хату та отдохнула с дороги. Теперь там никого нету, все ушли в село на музыки.
– Спасыби вам. Я не очень устала. – А ей, бедной, весьма нужен был покой или по крайней мере уединение.
– Ну, где же таки не устала! Ведь, шутка сказать, – от Липового до нас будет, я думаю, верст сорок. Как ты думаешь, Якиме?
– Сорок будет, – ответил Яким.
– Яв Ромне переночувала.
– Ну, та хоть и переночувала, а спочить тебе все-таки не пошкодыть, – сказала Марта, как бы инстинктом угадывая душевную усталость Лукии.
– То я пойду и одпочину немного, – сказала Лукия, отступая к порогу.
– Постой же, я тоби покажу хату, – сказала Марта и вышла в темные сени. Потом отворила противоположную дверь светлицы и ввела Лукию в просторную чистую хату.
– Ляж отут на полу или на лави та отдохни немного, Лукие.
– Спасыби вам, – сказала Лукия.
А Марта вышла из хаты, притворивши за собою двери.
Лукия, оставшися одна, кругом оглянулася, как бы уверяясь, что она одна в хате. Упала на лаву, закрыв лицо руками, тихо и горько зарыдала. Она плакала не от горя и неведения, ее прежде пожиравшего, но от полноты душевной радости. Она уверилась, что дитя ее здорово и что люди, принявшие его, люди добрые!
– Господи! – она проговорила. – Благодарю тебя, святая матерь божия! Благодарю тебя, святая заступнице! Благодарю тебя, моя единая утешительнице! – И она снова залилась слезами. Приходя в себя, она ходила по хате, тихо плакала, ломая свои исхудалые загорелые руки.
– А как ты думаешь, Марто? – сказал Яким своей жене, оставшись одни в светлице. – Я думаю, что наша новобранка честного, хорошего роду дочка.
– И я думаю, Якиме, – сказала Марта, вытирая миску, – что она честного роду. Худого человека сразу угадаешь. Та видишь, она такая сумная. А може, это так, с дороги.
– Ни, не с дороги, я думаю, а она бесталанная и сама знает свое бесталанье. Когда ты выходила за полуднем, то она взглянула на Марочка и заплакала. Я спрашиваю: «Чего ты плачешь?» А она мне и говорит: «И у меня было дитя, та бог прибрал». Так вот оно что.
– Бедная! Ей только и радости, что дитя оставалося на свете, и того бог лишил. А не говорила, хлопчик чи дивчина?
– Хлопчик, – сказал Яким и задумался.
Марта, поставивши миску в м и с н ы к, села на лаве и тоже пригорюнилась. Через минуты две молчания, вздохнувши, Марта спросила у Якима:
– А как ты думаешь, Якиме, отдавать ли нам Марочка в школу или нет?
– Розумная голово! Подумала ли ты, что говоришь? Теля еще бог знает где, а ты уже и довбню готовиш ь, – сказал Яким почти сердито.
– Ну, вот уж и рассердился – я так только сказала.
– То-то вы все так говорите, цокотухи, а того не подумаешь, что еще бог пошлет завтра. Школа, школа – вещь, коли ты хочешь знать, не малая. Вот, например, у Таранухи учили, учили сына, а вышло что? Пьяныця и любостяжатель.
– Ну, ты уже когда рассердишься, то с тобою и рады нету! – сказала Марта, вставая со скамьи. – У тебя и спросить ничего нельзя. Ну, коли не хочешь отдавать в школу, то сам учи.
– Я-то буду учить его письма, сколько сам, грешный, разумею. А вот чтобы ты его сначала научила!
– А я его чему научу? Нехай соби здоров росте та счастливый буде. Мое дело женское, чему я его научу?
– Чему? Тому, чего ты и сама не знаешь: всему доброму! Вот что! Ты теперь у него мать, так учи его, когда он, даст бог, заговорит, молиться богу. А я, посмотревши, как он будет молиться, и письма святого выучу. И псалтырь ему свою святую, умираючи, передам.