Страница 4 из 82
От дома священника, под прямым углом к домам, в которых жили "богачи", начинался ряд, состоящий примерно из двадцати домов, принадлежавших "средним" крестьянам. Вдоль садов, окружавших станцию, стояли соломенные домики "бедняков", непосредственных соседей нашей семьи. Дороги из села вели в поля и виноградники, принадлежавшие крестьянам. Каждый год вместе с "бедняками" я принимал участие в сборе винограда и однажды был даже приглашен на деревенскую свадьбу.
Кроме помощника учителя, из лиц, преподававших в школе, я любил священника[10]. Регулярно, два раза в неделю, он приходил в школу давать уроки Закона Божьего, а иной раз и чаще — для инспекции. Образ этого человека глубоко запечатлелся в моей душе и в течение всей моей жизни снова и снова возникал в моей памяти. Это был самый значительный человек из тех, с кем мне довелось встретиться до моего десяти-одиннадцатилет-него возраста. Активный венгерский патриот, он принимал живое участие в происходившей тогда мадьяризации венгерской области. Исходя из этих убеждений он писал на венгерском языке статьи, с которыми я познакомился благодаря тому, что учитель, переписывая их начисто, часто беседовал со мной, несмотря на мою молодость, об их содержании. Священник этот также деятельно трудился на пользу церкви. Я понял это особенно ясно во время одной из его проповедей.
Здесь нужно отметить, что в Нойдорфле существовала масонская ложа. Ее деятельность была окутана тайной, и люди слагали на этот счет всевозможные легенды. Руководящая роль в этой масонской ложе принадлежала директору спичечной фабрики, расположенной на окраине села. Вместе с ним в работе ложи принимали непосредственное участие директор другой фабрики и торговец платьем. Деятельность этой ложи обнаруживалась лишь в том, что время от времени сюда "издалека" приезжали чужаки, производившие на обитателей села в высшей степени отталкивающее впечатление. Торговец платьем был весьма странной личностью. Он всегда ходил с опущенной головой, как бы погруженный в мысли. Его называли "симулянтом", и ввиду этой его странности никто не ощущал ни потребности, ни возможности сблизиться с ним. Масонская ложа находилась в его доме.
Я не мог составить себе никакого понятия об этой ложе, ибо исходя из того, как относились к ней окружавшие меня люди, я должен был отказаться от всяких расспросов; кроме того, на меня производили отталкивающее впечатление бестактные речи директора спичечной фабрики относительно церкви.
Однажды в воскресенье священник со свойственной ему энергией прочитал проповедь, в которой разъяснял значение истинной нравственности для человеческой жизни, причем, образы врагов истины были взяты из ложи. Свою речь он завершил такими словами: "Возлюбленные христиане, запомните же, кто есть враг истины: это масон и еврей!". Крестьяне, конечно, поняли, что речь идет о директоре фабрики и торговце платьем. Мне же особенно понравилось то, с какой энергией были произнесены эти слова.
Священнику я также обязан многим благодаря одному сильному впечатлению, чрезвычайно важному для моей дальнейшей духовной ориентации. Как-то раз он пришел в школу, собрал наиболее "зрелых" учеников, к которым причислил и меня, в маленькой учительской комнате, развернул сделанный им собственноручно рисунок и объяснил нам по нему Коперникову систему мира. При этом он очень убедительно говорил о движении Земли вокруг Солнца, о ее вращении вокруг собственной оси, о наклонном положении земной оси, о лете, зиме, а также о земных поясах. Я был совершенно увлечен сказанным, целыми днями рисовал эту систему; затем я получил от священника подробное разъяснение солнечных и лунных затмений и направил всю свою любознательность — как тогда, так и в дальнейшем — на этот предмет.
Мне было около десяти лет, и я писал еще с орфографическими ошибками.
Глубокое значение для моего детства имела близость церкви и окружающего ее кладбища. Все школьные события разыгрывались в связи с ними. Это было вызвано не столько царившими тогда в этой местности социальными и политическими отношениями, но прежде всего тем, что священник наш был незаурядной личностью. Помощник учителя был одновременно церковным органистом и ризничим; он же помогал священнику во время богослужения. Мы, школьники, несли обязанности церковных служек и певчих во время месс, заупокойных служб и погребений. Торжественность латинского языка и религиозного культа были для меня тем, в чем любила жить моя детская душа. Благодаря тому, что до моего десятилетнего возраста я принимал активное участие в церковной службе, я очень часто находился в обществе столь уважаемого мной священника.
В родительском доме я не находил никакого сочувствия моим отношениям с церковью. Отец мой не принимал в этом никакого участия. Он был тогда "свободомыслящим"; никогда не ходил в церковь, с которой я так сросся, и это несмотря на то, что в свои детские и юношеские годы он был весьма предан церкви и служил ей. Изменился он лишь тогда, когда уже под старость переехал, выслужив пенсию, в Горн, на свою родину. Здесь он вновь стал "благочестивым человеком". Но к этому времени я потерял уже всякую связь с родительским домом.
С нойдорфльского периода моего детства мне прочно запало в душу, что созерцание культового обряда, сопровождаемого торжественным музыкальным приношением, приводит к тому, что — как бы под сильным внушением — перед человеком встают все загадочные вопросы бытия. Уроки Библии и катехизиса гораздо меньше влияли на мой душевный мир, чем то, что совершал священник как служитель культа, как посредник между чувственным и сверхчувственным мирами. С самого начала все это было для меня не просто формой, но глубочайшим переживанием, и тем большим, что дома со всеми этими переживаниями я был чужим. То, чем жила моя душа во время богослужения, не покидало меня и дома. Я не принимал участия в домашней жизни. Я замечал ее; но я все время мыслил, чувствовал и воспринимал в этом другом мире. Однако здесь следует непременно отметить, что я вовсе не был фантазером, но вполне приспособился ко всем жизненным, практическим обязанностям, как к чему-то само собой разумеющемуся.
Совершенной противоположностью моему миру являлась склонность моего отца к политике. На службе его сменял чиновник, который жил на другой находившейся в его ведении станции. В Нойдорфле он появлялся каждые два или три дня. В свободные от работы вечерние часы он и мой отец беседовали о политике. Это происходило неподалеку от станции, за столом, который стоял под двумя большими чудесными липами. Здесь собиралась вся наша семья вместе с гостем. Мать моя вязала крючком или спицами, сестра и брат резвились, я же сидел у стола и прислушивался к бесконечным политическим разговорам мужчин. Мое участие касалось не содержания их беседы, а скорее форм, которые она принимала. Они никогда не соглашались друг с другом; если один говорил "да", то другой отвечал "нет". Все это происходило под знаком эмоциональности, даже страстности, но также и добродушия, составлявшего основную черту существа моего отца.
В маленьком кружке, который часто собирался и в котором принимала участие "знать" местечка, иногда появлялся врач из Винер-Нойштадта[11]. Он лечил многих больных в селе, в котором тогда не было врача. Путь из Винер-Нойштадта в Нойдорфль он проделывал пешком и после посещения больных заходил на станцию, поджидая обратного поезда. Как в моем родительском доме, так и среди большинства людей, знавших этого человека, он слыл за чудака. Он не очень любил говорить о своей профессии, зато охотно рассказывал о немецкой литературе. Именно от него я впервые услышал о Лессинге, Гете, Шиллере. В моем родительском доме я никогда о них не слышал. Их просто не знали. В школе тоже не было о них речи. Здесь на первом плане была история Венгрии. Ни священник, ни учитель не проявляли интереса к великим немецким писателям. Врач этот обогатил мой кругозор совершенно новым миром. Он очень охотно занимался мной и часто, немного отдохнув под липами, уводил меня с собой. Разгуливая взад и вперед по станционной площадке, он беседовал со мной — не поучительно, а с энтузиазмом — о немецкой литературе, развивая при этом всевозможные идеи о прекрасном и безобразном.
10
Франц Марац, священник в Нойдорфле (1860–1873), затем каноник в Иденбурге; здесь он был возведен в высокий сан
11
доктор медицины Карл Гиккель (1812–1905). 6 января 1893 года, будучи тяжело больным и почти полностью слепым, еще писал Рудольфу Штайнеру.