Страница 30 из 46
— Эту версию отвергаю. Конечно, проще всего решить, что этот телефонный звонок — не более чем хулиганская выходка лоботряса, дурацкий розыгрыш и тому подобное. Но час назад я дважды самым внимательным образом прослушал запись. Тон, которым он говорил, особенно одна фраза, — все это не вяжется с обычным розыгрышем. Давайте рассуждать. Вслушайтесь в его голос. Можно подумать, что со мною говорили два человека. До моей просьбы приехать к нам в управление голос Клофеса был тверд, звучен, ничуть не похож на старческий. Но, как только я предложил ему приехать к нам, голос мгновенно изменился, превратился в какое-то старческое бормотание, и последовало заявление, что ему восемьдесят три года. Произошло мгновенное перевоплощение, причем, как вы можете сами убедиться, достаточно талантливо исполненное. Из практики мы знаем, что все эти любители телефонной трепотни болтают до тех пор, пока ты сам не бросишь трубку, но Клофес оборвал разговор, можно сказать, на полуслове. Вслушайтесь: последние две фразы — прямо-таки скороговорка, он торопился закончить разговор. Почему? Для этого мог быть ряд причин, не будем гадать, но нельзя исключить предположение, что он знал, сколько минут требуется милиции, чтобы не только выяснить, откуда идет разговор, но и успеть застать человека в будке телефонного автомата. Его последние слова: «Все! Я сказал — все!» по своему звучанию не имеют ничего общего со старческим голосом. Очевидно, торопливость помешала ему доиграть до конца роль дряхлого старика. — Дробов обвел взглядом свою группу и продолжал: — Все мы прослушали запись этого краткого разговора. Скажите, вас ничто в нем не удивило?
— Меня удивила его расшифровка своей фамилии по буквам, — сказал Трошин. — Необычный подбор слов.
— Очень странная расшифровка, — подтвердил Мохов.
— Совершенно с вами согласен. Мы с Кулябкой сразу же обратили на это внимание. Когда человек уточняет по буквам свою редкую, труднопроизносимую фамилию, он называет самые ходовые русские имена. Из шести слов Клофес назвал только два имени…
— Причем оба нерусские, — перебил Дробова Кулябко. — Отелло и Фердинанд.
— А теперь вспомните, — продолжал Дробов, — остальные четыре слова: кардинал, епископ, лорд, сцена. Почему такой необычный, странный набор слов? Случайно? Случайным может быть одно слово, а тут — все шесть слов непривычны для нашего слуха, не существующие в обиходе. Но, очевидно, для него эти слова стали повседневными, так сказать — обиходными. Так кто же этот человек? Что это за фамилия — Клофес? Очевидно, выдуманная. Тогда естественно предположить, что выдуманными являются также его имя и отчество.
— Получается, что об этом человеке мы ничего не знаем — ни фамилии, ни профессии, ни возраста, — констатировал Трошин.
— Кроме одного — этот человек имеет какое-то отношение к смерти Кривулиной.
— Надо нажать на Скрипкину и Куприянова: может быть, они наведут на след. Если этот Клофес знал Кривулину, то естественно предположить, что он бывал у нее, — сказал Мохов.
Дробов утвердительно кивнул головой.
— А теперь — о Куприянове. Куприянов — отпетый тип и ему есть чего бояться. Имея уже одну серьезную судимость, которую ему удалось скрыть, он предстанет перед судом, как рецидивист. Минимум, который он получит, это та самая «десятка», которая так озадачила Скрипкину. Если вести розыск по классическим образцам — а мы не должны ими пренебрегать, — то следует задать себе естественный вопрос: кто больше всего заинтересован в смерти Кривулиной? Пока что — я подчеркиваю — пока что, по нашим данным, в смерти Кривулиной был заинтересован Куприянов, видевший в ней опасного свидетеля своих преступных махинаций. Вот почему надо сегодня же произвести у него обыск и взять под наблюдение. Если обнаружится малейшая, пусть даже косвенная улика о причастности Куприянова к смерти Кривулиной — придется его забрать. В крайнем случае, извинимся и выпустим.
— Имейте в виду, — напутствовал Мохова старший следователь горпрокуратуры Дорофеев, — вы можете обнаружить при обыске сравнительно крупную сумму денег, солидную пачку облигаций трехпроцентного займа, сберкнижки на предъявителя, — все это не может служить предметом вашего внимания, Куприянов не должен думать, что обыск как-то связан с его преступными махинациями на стройках. Об этом настойчиво просит ОБХСС. Искать надо улики, связанные только с убийством Кривулиной. Важно обнаружить коричневую болонью, черные перчатки, темную шляпу. Необходимо изъять все имеющиеся у него лекарства, независимо от того, что написано на упаковках. В процессе обыска вы, возможно, обнаружите и другие улики, — всего предусмотреть нельзя…
При обыске Мохову помогали два практиканта — курсанты спецшколы милиции. Впервые принимая участие в таком деле, они неотрывно следили за выражением лица Куприянова. На занятиях в спецшколе видный ученый-криминалист утверждал, что при обыске преступник не может полностью владеть собою. «Производящие обыск, если они наблюдательны, — назидательно говорил профессор, — замечают, как преступник реагирует на ход обыска, они улавливают в его поведении признаки особого беспокойства, указующие на приближение ищущих к цели. Такая наблюдательность дает возможность производить обыск с наибольшим эффектом». Помня эти слова профессора, оба практиканта сейчас не спускали глаз с Куприянова.
Стараясь, чтобы Куприянов не догадался о подлинной причине обыска, Мохов время от времени задавал ему «уводящие в сторону» вопросы: «Есть ли у вас знакомые в Ялте?», «Когда вы получали в последний раз больничный лист?», «С какого времени занимаетесь фотографией?»
Куприянов отвечал не сразу, стараясь понять, в связи с чем задают ему такие странные вопросы: знакомых в Ялте у него никогда не было, больничный лист он получал года четыре назад, вывихнув на стройке ногу, фотографией никогда не занимался. Связать эти вопросы между собою он, естественно, не мог, но одно ему стало ясно: к преступлениям в СМУ этот обыск отношения не имеет. Сидя на диване, он листал «Огонек», пытаясь создать впечатление, что обыск его не волнует. Иногда он опускал журнал на колени, молча оглядывал комнату, как бы желая убедиться, что незваные гости еще не ушли. Такое самообладание Куприянова Мохов мог объяснить только одним — ворюга-прораб убежден, что в убийстве Кривулиной его не подозревают, а деньги, облигации, сберкнижки, о которых говорил Дорофеев, он заранее припрятал в надежном месте.
Практиканты, напряженно следившие за выражением лица Куприянова, были недовольны собою: должно быть, у них отсутствует необходимая для их профессии наблюдательность. За все время обыска им не удалось обнаружить на лице преступника никаких признаков особого волнения.
…Обыск подходил к концу. Закончив осмотр серванта и антресолей, Мохов открыл дубовый платяной шкаф. Вещей в шкафу оказалось гораздо меньше, чем предполагал Мохов, и он сразу же увидел коричневую болонью. Какое-то мгновенье он смотрел на плащ, не притрагиваясь к нему, словно боясь, что от его прикосновения вещь мгновенно исчезнет. Наконец осторожно, двумя пальцами, он вынул плащ из шкафа и бережно положил его на обеденный стол. «Если повезет, перчатки окажутся в болонье», — подумал Мохов и сунул руку в маленький, неглубокий карман плаща. Карман был пуст. Не было перчаток и во втором кармане. Он снова подошел к шкафу, осмотрел все вещи и не нашел ничего заслуживающего внимания, но, подняв со дна шкафа какую-то кофту, обнаружил под ней измятую черную шляпу. Осмотрев ее с внутренней стороны, Мохов положил шляпу рядом с болоньей.
Терзая «Огонек», Куприянов продолжал сидеть на диване, наблюдая исподволь за Моховым.
— Где вы держите лекарства? — вдруг спросил Мохов.
— Какие лекарства? — Куприянов отложил в сторону журнал. — Я, слава богу, здоров, обхожусь без лекарств.
— Значит, ни вы, ни ваша жена никогда не пользуетесь никакими лекарствами, даже таблетками от головной боли?
Куприянов с подчеркнутым равнодушием вскинул на Мохова бледно-голубые глаза.