Страница 115 из 116
— Пиши: убито девять, ранено двадцать два, — сказал Костромин Спиваку. — Но добавь, что фашисты понесли потерь раза в три больше. Это точно, без очковтирательства. Кто не поверит — пусть придет подсчитает, они и до сих пор там лежат. Напиши, Павел Григорьевич, что сержант Крапивка за умелую и мужественную оборону штаба представлен командиром полка к правительственной награде, — добавил еще майор Костромин. — Эх, жаль, жаль Петренко! Как глупо вышло!.. Где они у черта просочились? Где-то на стыке, должно быть. Больное место — стыки. Сколько ни говори, все получается, как с мостом на границе между двумя волостями в старое время: некому чинить, пока губернатор не нагрянет… А кого же мы теперь назначим на место Родионова?
— Я думаю, товарищ майор, — сказал Спивак, — можно назначить Фомина. Есть у меня в шестой роте замечательный агитатор, сибиряк, сержант Фомин. По-моему, аттестовать на младшего лейтенанта можно вполне.
— Фомин? Знаю. Командир отделения? А дадут его нам, в политсостав? Ну, заканчивай, а я пойду поговорю с майором Горюновым.
После политдонесения Спиваку пришлось сразу же писать аттестационный материал на Фомина. Потом Костромин подкинул ему целый ворох старых приказов из политотдела дивизии: одни надо было подшить к делу, другие уничтожить, на третьи дать ответ.
Часам к трем дня Спивак вспомнил, что он сегодня еще не обедал и не завтракал, и послал связного на кухню в комендантский взвод за едой. Отвлекшись на минуту от работы, он вспомнил Петренко и почувствовал вдруг острую, клещами схватившую за сердце тоску…
Пообедав и сложив все бумаги в походный несгораемый ящик, он пошел в свою землянку, в которой почти не жил эти дни, и завалился спать до вечера, потому что с наступлением темноты ему надо было идти в первый батальон, где он давно не был, и провести там совещание с редакторами боевых листков.
На войне как на войне. За командира батальона остался лейтенант Мазнюк. Убитого младшего лейтенанта Родионова заменил сержант Фомин.
Спивак позвонил в дивизию инструктору подива капитану Кузину и попросил его навестить в медсанбате Петренко. Кузин в тот же день ответил ему, что Петренко в медсанбате нет, что его после операции отправили дальше в тыл…
На зеленых скатах высоты 304,5, безымянной небольшой горы, которую невозможно было даже назвать точно в извещениях родственникам, появился свеженарытый холмик — новая братская могила.
Солдаты продолжали долбить каменистый грунт, опоясывая землю зигзагами новых траншей. По ночам светили ракеты, пролетали бомбардировщики на запад и обратно, пели соловьи в рощах, наблюдатели стояли на постах, не сводя глаз с высоток на немецкой стороне, осторожно покуривая цигарки и пряча их в рукав гимнастерок, когда сзади в траншее слышались шаги взводного, шедшего проверять посты… Подходили машины со снарядами и свежими войсками…
Спустя неделю Спиваку пришлось быть в армейских тылах, в сорока километрах от передовой на однодневном семинаре агитаторов полков. Узнав, что в этом же селе, где стоял политотдел армии, расположился один из армейских полевых госпиталей, Спивак после семинара пошел туда узнать, нет ли у них в числе раненых старшего лейтенанта Николая Ильича Петренко, и получил ответ, несказанно обрадовавший его:
— Есть такой. В седьмой палате. Вон в той хате под красной черепицей.
Петренко лежал на низенькой железной койке, головой к окну. Спивак не сразу узнал его среди шестерых раненых, лежавших в одной комнате: у всех были забинтованы головы. Петренко первый окликнул его радостно и сделал слабую попытку приподняться:
— Павло Григорьевич! Ты? Вот здорово! Нашел!
От врача Спивак узнал уже, что ранение в голову оказалось не тяжелым и сквозная рана в грудь тоже не дала осложнений. Состояние здоровья Петренко не вызывало опасений.
— Ну, как, — было первым вопросом Петренко, когда Спивак присел к нему на койку, — высоту удержали?
— Да, удержали, будь она неладна. Видишь, какая чепуха получилась. Костромин говорит — стыки подвели. Где там у тебя на стыке дырка была?
— То не у меня. То, вероятно, у Соловьева. Это его пастухи коров пасут, а за противником не смотрят… Ну, что там нового? Ой, скучно здесь лежать, Павло Григорьевич! Читать не разрешают, да и нет у них ничего нового, то, что в батальоне уже двадцать раз читал. И говорят — месяца три придется пролежать. Я прошу, чтоб хоть дальше уж никуда не отправляли, чтоб из нашей армии не выбыть, а то удастся ли тогда попасть обратно к своим… Кто там сейчас в батальоне? Мазнюк? А кто ж остался за него в роте? А ты как сюда попал? Узнал, что я здесь, специально приехал или в поарме был?
Сестры предупредили Спивака, что долго разговаривать со старшим лейтенантом нельзя и особенно тревожить его не следует. Спивак ответил на все его вопросы, ответил на вопрос и о потерях батальона в бою, умолчав о некоторых погибших, имена которых могли особенно разволновать Петренко. Потом сказал ему:
— Ну, вот что. Ты, Микола, полежи пока (как будто он мог куда-нибудь уйти), а я немного погодя зайду еще.
Выйдя из хаты, Спивак огляделся, облюбовал прохладный уголок под тенью высокого тополя во дворе, постелил там на траве свой плащ, лег, вытащил из сумки черновые наброски письма, тетрадь и часа три подряд, не отрываясь, переписывал все начисто. Кончив писать, Спивак заготовил конверт из толстой плакатной бумаги и вошел опять к Петренко в палату.
— Письмо Семену Карповичу, Микола, — показал он тетрадку. — Видишь, сколько вышло. Целая повесть. Надо послать. А то что ж, говорили, говорили да при нас все и осталось. Вот — конверт. Сделал. Хотя можно и без конверта, верно? Свернуть тетрадку трубочкой, так и пойдет, бандеролью.
— Все здесь?
— Все. Добавил только, что ты сейчас находишься в госпитале, ранен, продырявили немного, но уже законопатили.
Петренко перелистал страницы и, не читая, подписал.
— Ну, вот и хорошо, — сказал Спивак, заклеивая обвертку тетради жеваным хлебом. — Сейчас и отправлю. А то, кто его знает, что с нами может еще случиться.
Написав еще открытку жене Петренко, по его просьбе, и тут же, пользуясь свободной минутой, — открытку своей жене, Спивак понес все на почту. Полевая армейская почта была в этом же селе.
— Нельзя ли сделать такую надпись на бандероли, — спросил Спивак почтовика, принимавшего письмо: — «Просьба к цензуре — не задерживать»? Или не поможет?
— Не поможет, товарищ капитан, — усмехнулся тот.
— А как же все-таки сделать, чтоб скорее дошло? Раньше было: «спешное», «авиапочта», «посевное», а сейчас?
— Не знаю, — пожал плечами почтовик, — с фронта все письма по одной рубрике идут.
— Три месяца?.. Боюсь я, — оглядел Спивак вороха писем в хате, занятой под сортировочную, — что вас конец войны врасплох застанет. Кончится война, а вы еще три года будете рассылать всюду письма «с фронтовым приветом»… Значит, ускорения никакого? Только — на счастье? На какого цензора попадет? Беда в том, что они всегда начинают читать с маленьких писем, а большие под конец откладывают, на закуску. Ну, добре. Будем надеяться.
По пути с почты Спивак купил у одной крестьянки кувшин душистого свежего меда и махотку сметаны, принес и поставил все это, накрыв газетой, у Петренко в изголовье на тумбочке, отсыпал ему, тайком от сестры, немного табаку из своего кисета, посидел и поговорил с ним еще с полчаса.
Солнце клонилось к закату. Надо было возвращаться в полк.
Записав почтовый адрес госпиталя, Спивак простился с другом, пообещав при первой же возможности навестить его еще, и пошел за село на большую дорогу, по которой, одна за другой, катили машины, груженные снарядами, авиабомбами, ящиками с махоркой, макаронами, консервами и мешками с мукой.
Когда человек в хорошем настроении, ему во всем везет. Первая же машина, догнавшая Спивака, заскрипела тормозами и приостановилась. Шофер кивнул ему:
— Садитесь, товарищ капитан! Куда вам?