Страница 9 из 140
— Дошло, Петр Илларионыч? — спросил шофер.
— Дошло, — ответил Мартынов. — И раньше об этом знал, но как-то не доходило до сердца. Куда же мы идем? Что за организация труда, при которой трактористу невыгодно выращивать высокие урожаи? В Министерстве сельского хозяйства думают об этом? Тысячи специалистов изучают колхозную жизнь. Сколько диссертаций написали, брошюр выпустили об организации труда в МТС и колхозах!.. Погоди, Ершов, давай уж проверим все до тонкости. Неужели так-таки нет у вас никакой заинтересованности в урожае? Два-три килограмма зерна на трудодень — это ваш гарантированный минимум, это вы получаете при любых обстоятельствах. Но если в колхозе вышло больше, по четыре-пять килограммов, — и вам дадут по стольку же.
Ершов и Ладыгин засмеялись.
— Чего смеетесь?
— А было ли, товарищ Мартынов, в нашем районе за все время после войны, — сказал Ершов, — чтоб дали в каком-то колхозе по пять килограммов?
— При Борзове у нас все колхозы под одну гребенку причесывали, — сказал Ладыгин. — Где и двадцать центнеров урожай, так заставят за отстающих выполнять хлебопоставки. Что же вы, не работали с Борзовым, не знаете? Вот мы, прицепщики и трактористы, и не верим теперь, что можно больше минимума получить.
— А вот на Кубани, Петр Илларионыч, — повернулся к Мартынову шофер, — иначе дело поставлено. Брат мой там учительствует. Часто мне пишет. Ни колхозы на МТС не обижаются за их работу, ни трактористы на колхозы — за обслуживание. Как-то согласованно у них идет. Вот там верят трактористы, что можно больше минимума получить! И по пяти и по шести килограммов на трудодень дают в колхозах. Кадры, что ли, там лучше?
— А может, Василий Иваныч, — ответил Мартынов, — и на Кубани еще больше бы урожаи собирали, если б иначе оплату труда трактористов организовать?.. Что — Кубань? А у нас, в средней полосе, мало разве хороших МТС и колхозов? Но надо, чтоб они все стали хорошими!
…Подъехала горючевозка. Ершов с прицепщиком заправили баки, запустили мотор, установили плуг на нужную глубину. Машина нетяжело тянула плуг, мотор работал даже не на полный газ. Мартынов зло поглядел на тракториста.
— Нет, Ершов, не прощу тебе этого! — крикнул он, идя по жнивью рядом с трактором. — Совесть, брат, все же нужно иметь! Пришлю сюда председателя колхоза. Пусть составит акт. Не успеешь перепахать — трудодни спишут.
Ершов сделал вид, будто запорошило глаз, отвернулся, стал вытирать вспотевшее лицо черным, как его замасленная стеганка, платком.
С неспокойной душой ехал Мартынов дальше по опустевшим, притихшим, ожидавшим с часу на час зимы полям.
«Что ж это, стоять над каждым трактористом? — думал он. — Ковыряться в бороздах, проверять «компрессию», заглублять плуги? Нет, так дело не пойдет. Таких Ершовых ничем, видимо, кроме рубля и килограмма, не прошибешь… А ведь это передний край — машинно-тракторные станции! Здесь урожай делается! От одного тракториста зависят судьбы сотен людей. Он может и завалить зерном амбары, может и без хлеба оставить колхозников. Как ни удобряй, ни подкармливай, а вот такой «юрист» вспашет тебе — не вспашет, поцарапает почву, — ну и жди урожая с этого поля! От козла молока!..
Конечно, нельзя рассчитывать лишь на совесть. Надо систему оплаты труда перестраивать. Как перестраивать? Подумать надо. Неужели нельзя найти такие формы — чем выше урожай, тем больше все получат по трудодням?.. Надо написать в обком. Не любят у нас в обкоме тревожных писем. Скажут: растерялся молодой секретарь, другие работали при тех же порядках, а ему, вишь, подавай какие-то реорганизации.
А вот это я ему, Ершову, глупость сказал: «Где лучше бы не пахать — не паши совсем». Кому сказал? Рядовому трактористу. Не всякий и председатель колхоза решится на такую «самодеятельность»… У нас — свекловища, а на юге вот площади из-под кукурузы, подсолнухов. Так называемый «зеленый пар». Умный хлебороб никогда не перепахивал «зеленый пар», хорошо обработанный, конечно. Уничтожены сорняки, задержана влага, не нужно эту почву больше тревожить. Уберет бодылки, очистит поле, пустит боронку и сеет пшеницу. В любой год будет выше урожай, а в засушливый — вдвое выше, чем по зяби. Но попробуй-ка сейчас председатель колхоза посеять по зеленым парам «наволоком»! Не успеет еще взойти пшеница, еще неизвестно, кто прав, этот ли председатель, опытный хлебороб, или те канцеляристы, что посевные инструкции сочиняли, а у прокурора уже «дело» на него — за нарушение агротехники. Точно так, как с этим бригадиром, что Ершов говорил! Если мы, районные работники, простим «нарушителю» — нас взгреют. Посмотрят по сводке — сев на сто процентов, а план весновспашки не выполнен. «Каким же вы чудом посеяли? Что-то у вас, друзья, концы с концами не сходятся… А ну, подать сюда ляпкиных-тяпкиных!»
Иногда мы так уж подробно расписываем в своих инструкциях и резолюциях: когда сеять, как сеять, как убирать, точно боимся, что колхозники без наших указаний не смогут и лошадь правильно в телегу запрячь. Будто не с хлеборобами имеем дело. Себя тратим на мелочи и разумную инициативу людей сковываем. Если не верим в способности председателя колхоза или директора МТС — не нужно держать таких. Сельское хозяйство требует гибкости, смелости, находчивости. Здесь, как в бою, приходится прямо на поле принимать решения. Год на год не похож. Заранее, из кабинетов, всего не предусмотришь. То ранняя весна, то поздняя, то засуха, то дожди заливают. Вот, скажем, затяжные дожди срывают уборку. А попробуй пустить жатки на участки, закрепленные за комбайнами! «Антимеханизаторские настроения!» Хотя всем ясно, что в такую погоду нужно бросать все, не только жатки — и косы, и серпы — на спасение урожая!
У нас не так, как в промышленности: закончен рабочий день, и можно итоги подвести, продукция налицо. Хлебороб целый год работает, пока сможет свою продукцию показать. В деревне цыплят по осени считают. И надо бы не торопиться объявлять нам выговоры за «нарушения». Терпеливее надо относиться к таким «нарушениям», когда люди хотят сделать лучше, чем предписано. Надо ругать или благодарить за урожай, а не за одну какую-то выхваченную из целого сельскохозяйственного года «кампанию»…
Самый страшный враг у нас сегодня — формализм, — думал Мартынов, откинув голову на спинку сиденья, закрыв глаза. — Эх, брат, Петр Илларионыч! Если хочешь по-настоящему поработать в этом районе, а не поденщину отбыть — трудно тебе придется! Много у этого самого формализма разветвлений. Формально руководить — отстающие колхозы не вытянешь. Напиши хоть сотню резолюций: «указать», «обязать», «предложить». Мелочным опекунством не заменишь настоящей заинтересованности колхозников в хорошей работе… А судьбы колхозного урожая в руках механизаторов. Но им, оказывается, выгоднее вырастить десять центнеров, чем тридцать. Вот где узел! Отсюда надо начинать распутывать. Собрать бы коммунистов-механизаторов в райком, поговорить с ними…»
— Дремлете, Петр Илларионыч? — спросил шофер.
— Нет, — открыл глаза Мартынов. — Так, задумался…
— Снег идет.
Мартынов приоткрыл окно, чтобы выбросить погасший окурок. В щель со свистом ворвался ветер. В полях потемнело. Снег валил крупными хлопьями.
— Рассчитал Костя, химик! — сказал шофер. У него было два слова, которыми он определял высшую степень хитрости: «юрист» и «химик». — В точку! К утру всю землю забелит, никто уж не будет в его бороздах копаться.
— Нет, Василий Иваныч, — ответил, помолчав, Мартынов. — То, чего мы не доделаем, никакой снег не забелит. Ни снег, ни бумажки-сводки. Придет лето — урожай покажет, как мы поработали.
— Правильно, Петр Илларионыч! Бабы говорят: толкач муку покажет.
— То-то и оно!..
Шофер включил свет. «Победа» неслась по глухому проселку, сверкая фарами, пугая рано вставших с лёжки, ошалевших от внезапной перемены погоды, первый раз в жизни увидевших снег молодых зайцев и укрывшихся от ветра в кусты у обочины дороги куропаток.