Страница 8 из 19
Долго бы Полинька читала мужу разные вздоры, целиком почерпнутые из бесед с маменькою, если бы шум чьей-то походки не спутал совершенно нити ее наставлений.
Вошел камердинер и доложил, что князь Галицкий просит позволения видеть Константина Александрыча и Полину Александровну.
— Это бы зачем? — вырвалось у Сакса.
— Письма имеют передать, — отвечал камердинер на размышление своего барина.
— Ах, от сестры! От A
— Ловко ли это? — спросил Сакс жену. — Ведь он на тебе сватался?
— То есть собирался. Мне-то что за дело? Сам прогулял. Ты ведь его знаешь?
— Знавал на Кавказе и здесь видел. Придется продолжать знакомство, а куда мне его девать? Твои родные с ним не в ладу, для моих знакомых он и молод еще и знатен. Передать его разве в твое полное распоряжение?
Полинька покраснела, и сердце ее забилось.
ГЛАВА III
Вошел стройный молодой офицер и после первых приветствий и расспросов отдал по принадлежности оба письма, известные нам по содержанию.
— Эта услуга не велика, — сказал он, передавая Саксу письмо от Залешина: — зато я претендую на особенную благодарность Полины Александровны. Для таких писем почта тиха, а я ехал скорее почты.
— Что A
Сакс положил свое письмо подальше и, разговаривая с князем Галицким о военных событиях, при которых, во время оно, столкнула их судьба, всматривался в него с любопытством и не без особенного удовольствия.
Князь Александр Николаевич имел одну из тех редких физиономий, которые нравятся с первого разу и мужчинам и женщинам. Правильные черты лица его казались и тоньше и умнее от матовой, несколько болезненной бледности, к которой чрезвычайно шли маленькие черные усы, приподнятые кверху. Рот его сохранял нежное, детски-ласкающее выражение, которое остается надолго у мужчин, бывших в детстве особенно хорошенькими мальчиками.
Он был высок и строен: но несколько жиденький стан его как будто был остановлен в своем развитии. Мундир с серебряным шитьем делал князя еще моложе…
— Что же поделывает добрый мой Залешин? — продолжал Сакс начатый разговор. — По-прежнему ли почитывает своего Пантагрюэля? Хорошо ли вы сошлись с ним?
— Я давно не запомню такого приятного знакомства, — говорил князь. — Далеко бы пошел ваш товарищ, если б не леность его.
— Его добрая воля, — заметил Сакс. — Да и чего же нам жалеть? Я уверен, что он совершенно счастлив.
— Да он был бы счастлив и здесь. Дайте ему хоть целое министерство: он будет так же весел и спокоен, будет и есть, и пить, и работать на славу. В службе тяжело только людям мнительным.
— То есть, вы думаете, что государственный человек…
— Должен быть эпикурейцем. Потому-то, скорее всех, служить должно Залешину.
— Оно почти так… Чем больше я на вас гляжу, — говорил Сакс, — тем более вижу в вас перемены. Вы гораздо более похудели, чем перед вашим лечением.
— У меня была нервная горячка… после вод.
— Да, воля ваша, и глупы эти воды. Есть ли что в мире пошлее, скучнее этого вечного Карлсбада и всех подобных лечебниц?
— Для меня они еще тошнее, — сказал князь, улыбаясь, — даром что я родился чуть только не в минеральной ванне… Я побыл недолго в Германии, весною проехал в Италию…
Полинька дочитала письмо и молча сидела и кусала губы.
— Я вас на минуту оставлю с женою, — сказал Сакс, взявши опять письмо Залешина: — ей уж не терпится… надо расспросить про подругу. Жаль, что я скоро уеду из Петербурга… правда, ненадолго. Если вы свободны, останьтесь обедать с нами.
Князь поклонился.
— У меня будет Запольский, которого вы знаете, да один художник из Италии. Оно вам и кстати. С ним потолкуем о Риме, а с вами
Сакс вышел с письмом в руках.
Медленно, с грустным взглядом, который так шел к интересному его лицу, подошел князь к Полиньке.
— Простите ли вы меня, Полина Александровна? — тихо сказал он, остановясь перед нею и сложив руки под грудью.
Полинька вся покраснела, потом побледнела, как полотно. Ей стало и жалко, и страшно, и совестно.
— M-r Alexandre, — сказала она по пансионской привычке, — в чем же?.. Я права, и вы правы… Вы, верно, прочли письмо? — вдруг вскричала она и снова покраснела.
Не улыбнувшись, не поморщившись, встретил князь Александр Николаич эту невыносимую наивность.
— Вы знаете, о чем оно? — опять спросила Полинька, чтоб поправить свою ошибку.
— Я догадываюсь, — грустно отвечал Галицкий. — А что мне за дело? Я прямо винюсь перед вами и не умею ни от кого скрываться… Письма эти были предлогом — я хотел видеть вас.
Полинька, перетрусившись совсем, боялась посмотреть в лицо князю.
— Не боитесь ли вы меня? — продолжал он. — Или в наше время любовь может вести к чему… или какая-нибудь страсть может развиться в наше время?..
Полинька находилась в страшном недоумении и не знала, что говорить.
— Я скажу вам откровенно, как говаривали мы в старые годы, я и сам не знаю, люблю ли я вас теперь. Я не думал о возможности говорить с вами… всю дорогу мне ни разу не грезилось даже целовать вашу руку… У меня одна только непонятная потребность — потребность глядеть на вас, Полина Александровна. Может быть, этого делать не следует… скажите мне прямо…
Князь шел прямою дорогою. План его атаки был до чрезвычайности прост. С Полинькой не могла иметь места любовная схоластика.
Услышав такую речь, Полинька ободрилась и подняла глаза до голубых глаз князя.
— Как это странно! — заметила она. — Вы много думаете, m-r Alexandre… верно читаете все книги. Вам надобно чаще ездить на бал… у вас столько знакомых…
— Я думал о причинах этой грусти, — продолжал князь: — думал об этой энергической потребности видеть вас… сказать ли?.. одно время я советовался с докторами, конечно не называя вашего имени. Это болезнь такая… гибельная только для меня… да она пройдет еще, может быть. Один взгляд ваш облегчил меня, я уже спокойнее.
— Да, все это пустяки, — сказала Полинька уже гораздо смелее прежнего: — вам надо веселиться, в карты играть… Я бы рада помочь вам, да нельзя же нам все глядеть друг на друга.
«Ах ты, милая плутовка! — подумал про себя князь. — Как ловко, хоть и бессознательно, подметила ты смешную сторону моего платонизма! Вперед! Еще усилие!»
— Вам кажется смешна моя грусть? — продолжал он вслух. — Впрочем, благодарю вас за участие. Надо мной могут смеяться… мне что за дело? Лишь бы я видел вас. Положение мое не подходит под общие законы… Я так уверен в странности, исключительности моей болезни, что готов итти к вашему мужу, открыть ему все… и он сам…
— Что вы? Боже мой! Молчите! Не говорите ему… Если вы хоть слово ему… я не стану говорить с вами… — Бедный ребенок снова побледнел: кровавая картина дуэли, написанная услужливою приятельницею, ясно выдвинулась перед ее глаза.
Ни один мускул не пошевелился на бледном лице князя.
— Мне его нечего бояться, — говорил он печально: — я не имею прав и глубоко уважаю права его. Требования мои не велики, а он благороден.
— Я сказала вам, князь, если вы только любите сестру, ни слова Константину Александрычу… я сама ему, после…
«А! Это дельно! — с удовольствием подумал князь. — Еще атака! Ну, Марлинский, вывози!»
— Странно! — начал он вслух. — Чудный человек! Я бы не ждал этого он него. В Дрездене видел я образ Мадонны, к которому нельзя было подходить без слез и без трепета. У чудной картины этой никто не стоял, не гонял прохожих, не говорил им: я один могу смотреть на нее…
46
Из стихотворения А. С. Пушкина «19 октября» (1825).