Страница 98 из 101
Тихо засмеялся Василий Иванович:
— Эх ты, законник, то шведам отдано в оплату за услугу. В Думе чаще бывать надо, Митрий. Бывал бы, знал бы. С мово согласия и с думского все деилось.
Поняв, что обмишурился с Корелами (вот и слушай баб-то!), князь Дмитрий ляпнул по самому больному месту царя:
— Он собирается у тебя престол похитить, Василий.
— Чего несешь? — нахмурился Шуйский.
— Не несу, а истину молвлю. Своими ушами слышал, как в народе ему вопили: ты государь наш любезный! А Ляпунов так в грамоте Мишку его величеством величал.
Дмитрий Иванович думал, обрадует брата, но тот неожиданно стукнул об пол посохом, вскричал гневно:
— Изыди, Митька, пока я не хватил тебя хлудом по спине! Изыди, окаянный!
— Тебе правду-истину, а ты… — хотел обидеться князь Дмитрий, но в следующий миг царь достал-таки его посохом.
— Прочь с глаз моих, нечестивец!
Ушел Дмитрий Иванович от греха. Чего доброго, во гневе-то царь шибанет в косицу, как Грозный сына Ивана, да и убьет ненароком. Ладно, по плечу угодил посохом-то, а что, если б выше.
Дома, узнав в подробностях о случившемся, княгиня Катерина Григорьевна молвила уверенно:
— За правду он возгневался-то, Митя, за правду. Правда-то глаза колет. Ну ничего, пусть прожует, проглотит.
И действительно, по уходе брата задумался царь: «А что, если прав Митька? Что, если племянничек на Мономахову шапку обзарился? Ныне звон он взорлил, вознесся. Ничего удивительного. Надо будет поговорить с ним. Узнать, чем дышит?»
Призвав к себе Скопина в один из вечеров в свой кабинет, усадив к столу царскому, начал Шуйский тихий разговор, неспешный. Василий Иванович — не Дмитрий, горячку пороть не станет, начал издалека:
— Как думаешь, Михаил Васильевич, далее творить? На Калугу, на Вора идти или на короля?
— Думаю, государь, надо по сильному бить наперво, по королю. Разгромим его, а там, глядишь, Вор сам истает.
— А хватит сил короля одолеть?
— Хватит, Василий Иванович. Тут ведь какое дело-то, дядя Вася, Сигизмунд, не ведая того, сам залез меж молотом и наковальней. Да, да, сам. Вот он осадил Смоленск, сколь на приступ ходил и все без толку. Именно Смоленск и будет этой самой наковальней, ну а молотом станем мы со шведами. Ведь когда я подойду да ударю короля со спины, Шеин-то с Горчаковым наверняка пособят из крепости.
— Сдогадаются?
— А я к ним пошлю с дороги лазутчиков. Уговоримся заранее. У меня ведь и смоляне есть с воеводой Полтевым, эти рвутся хоть сейчас в бой.
— А за чем задержка, Миша?
— Так ведь кони у нас за зиму повыхудали, подкормить надо. Да и людям передых не помешает. Наскучились по дому. Ну и пусть путь обсохнет, первая травка выскочит, коням хоть на щипок. Пушкам и телегам ремонт требуется. Хлопот много, государь.
— Ну что ж, ладно. Я рад за тебя, Миша. И твою «наковальню с молотам» весьма одобряю.
— Токо, Василий Иванович, пожалуйста, никому не сказывай об этом, даже и думцам, на кого мы сбираемся, когда пойдем. Пусть никто не знает.
— Я понимаю, Миша. Что я хотел тебя спросить. Тебе Ляпунов присылал гонцов?
— Присылал, Василий Иванович.
— С чем слал-то?
— Да-глупости, не стоит разговора.
— А все-таки? Шепни на ушко, с чем слал, — прищурился Шуйский, и глаза его сверкнули как-то настороженно, как у кота, приготовившегося к прыжку на мышь.
— Уже донес кто-то, — вздохнул Скопин. — Я не хотел тебя огорчать, дядя Вася.
— Ну огорчи, огорчи, — не отставал Шуйский.
— Да писал он, что-де надо меня на престол возвести.
— А ты что ему?
— А ничего, грамоту его порвал, гонца выпроводил.
— Ну что ж, — молвил смиренно царь, нечаянно узнавший о том, чего ему еще никто не доносил, лишь брат Дмитрий брякнул и вот, вишь ты, попал, как пальцем в небо. — Молодец, сынок. Я от тебя иного и не ожидал. А Прокопий Ляпунов, видно, еще та птица.
— Да на рати они оба весьма надежны, Василий Иванович. Благодаря им только Рязань к Вору не прислонилась.
— Ты еще молод, Миша, где тебе людей распознать, а я их наскрозь вижу.
И хотя попрощался царь с князем доброжелательно, а все ж в душе тлела искра недоверия: «Ох, не может так быть, чтоб человек в его годы да с его родословной о царском венце не думал. Не может быть. Скрытничает племянничек. Я ведь сам-то лжецарю вон чего городил: семь верст до небес и все лесом, туману напускал. И Михайла не святой».
Никому уж не верил Василий Иванович, жизнь научила… Самые верные, самые, казалось, преданные вдруг врагами становились ему и даже на жизнь его умышляли. Не поверил до конца и племяннику: «Лукавит Михайла».
Придя домой, спросил свою любезную женушку:
— Мария Петровна, это котора баба наворожила Тушину гореть синим пламенем?
— Офросинья-юродивая, Василий Иванович. Сказала, через месяц сгорит осиное гнездо, и как в воду глядела.
— Ты ее позови как-нито к нам. Хочу об одном деле поспрошать, пусть поворожит. Зови как бы к себе по женскому делу, угости хорошо. А я вроде случайно зайду. Интересно, что скажет ведунья.
— Она боится-то правду баить, батюшка.
— Отчего?
— Да, грит, за спиной иного такое вижу, что скажу — ведь убьет, изурочит.
— Я не за себя спрошу, пусть не боится.
Царица Мария Петровна жена послушная, уже на следующий день велела отыскать Офросинью-юродивую и привести к ней. Усадила в домашней столовой за стол, как и велено было, угощала немудреным сочивом, медовой сытой. Хмельным не решилась баловать, еще спьяну-те наворожит чего ни попадя. Разговор вела за жизнь.
Когда вечером явился Василий Иванович домой, заглянул в приоткрытую для него дверь из столовой. Увидел юродивую, уплетающую за обе щеки угощение, подумал с осуждением: «Во дорвалась дура-то, никакого тебе атикету».
Но вошедши как бы случайно в столовую, молвил с наигранным удивлением:
— О-о, у нас гостья. Здравствуй, Офросиньюшка.
— Здравствуй, царь-государь, — отвечала юродивая без должного трепету, даже не отрывая задницу от стула. Но что с дуры взять, стерпел царь. А она-то что понесла, не дала и с мыслями собраться: — Ну спрашивай, царь-государь, раз пришел.
— С чего ты взяла, что я спрашивать должен?
— С крыши, батюшка. С крыши, где пасутся мыши да кота на них нет.
«Во дура-то, пошла-поехала», — едва подумал царь, как Офросинья продолжила:
— Конечно, дура я, царь-государь, даже вижу, о чем спросить хотел.
Шуйский поперхнулся, выдавил:
— О чем же?
— Кто после тебя на престол сядет. Верно?
«Вот сука, не в бровь — в глаз угодила».
— И кто же? — спросил вмиг пересохшим языком.
— Не тот, на кого думаешь, батюшка, не тот. Сядет вьюноша, лазорев цвет.
— Имя? Имя его? — просипел Шуйский.
— Михаил, батюшка, Михаил…
Показалось царю, что качнуло его, пошел вон из столовой, до конца играя роль случайно вошедшего. Прозревая не глазами, нет, в них потемнело от услышанного, прозревая сердцем, душой: «Ах, Миша, племянничек дорогой. Вона че удумал-то. Вона. На дядю, на родного… А я-то уши развесил, старый дурак. Рот разинув, слюни распустил. Ах! Ах!»
19. Победитель опасен
Яков Делагарди всегда у князя Скопина гость дорогой. Оно и понятно: ратное поле сдруживает крепче родства. Вот и на этот раз, поговорив о приготовлениях к походу, сели вдвоем за стол. Фома, как водится, принес корчагу хмельного меда, рыбку жареную, икорку черную, яблоки моченые и калачей свежих. Все поставил на стол, наполнил чарки и исчез, оставив воевод вдвоем.
После первой же чарки Делагарди заговорил:
— Михаил Васильевич, надо скорей идти на Смоленск.
— А чем коней кормить будем, Яков?
— Дело не в конях, Михаил.
— А в чем?
— Мне не нравится, как к тебе при дворе стали относиться.
— Мне, может, тоже не нравится, Яков Понтусович. А что делать?
— Делать то, князь, на что мы с тобой назначены — воевать. А при дворах… при любых и при нашем тоже одно занятие — поедать друг друга, кто кого опередит.