Страница 97 из 101
Хмуро шагали пешие ратники, проклиная и гетмана, и короля, и царей, валя всех в одну кучу.
Атаман Заруцкий, исполнив со своими станичниками приказ гетмана, обгоняя пехоту, догнал его возок.
— Роман Наримунтович, пробач, я пошел вперед.
— Езжай, Иван Мартынович, жди меня в Волоколамске.
Заруцкий, ничего не ответив, хлестнул плетью коня, переводя его с ходу на рысь. За ним, растягиваясь по обочине, скакали его станишники, обрызгивая пехоту грязным мокрым снегом. Ратники с завистью смотрели им вслед, не желая ничего хорошего: «Шоб вам пропасть, идолам!»
Прибыв в Иосифо-Волоколамский монастырь, где решено было передохнуть после нелегкой дороги, Рожинский не застал там Заруцкого. Монахи сообщили, что казаки, покормив коней, выгребли в торбы последнее жито и уехали.
Забравшись в одну из келий, Рожинский решил отдохнуть, но едва прикрыл глаза, как прибежал адъютант, сообщил с тревогой:
— Пан гетман, войско бунтует.
— Опять? — изморщился Рожинский. — Кто там мутит?
— Руцкой с Мархоцким.
— А где Зборовский?
— Ой там, пытается успокоить, просит вас быть.
— Черт бы их драл, — ворчал Рожинский, поднимаясь с ложа. — Помереть не дадут.
С помощью адъютанта он добрался до трапезной, где стоял шум и гам. И Зборовский, забравшись на стол, безуспешно старался перекричать это скопище. Увидев Рожинского, обрадовался, крикнул:
— Роман Наримунтович, объясните вы им, дуракам.
Жолнеры взвыли от такого оскорбления, забрякали саблями. Адъютант помог гетману влезть на лавку, с нее — на стол.
Рожинский с почерневшим измученным лицом обвел горящим взором толпу, увидя, что она не боится его, спросил с ненавистью:
— Какого вам черта надо?
И там, от окна, неожиданно закричал Руцкой:
— Нам надо знать, кто оплатит нам прошлые труды? Король? Так он пошлет нас подальше. Может быть, ты, гетман?
— Тебе, капитан Руцкой, я бы отплатил сейчас же, жаль, не захватил с собой пистолета.
Казалось, рухнул в трапезной потолок, поднялся такой шум и гвалт, что Рожинский не мог расслышать собственного голоса. Там-тут уже засверкали сабли, того гляди опять могла начаться стрельба.
Рожинский пытался говорить, поднимал руку, прося тишины, но разбушевавшиеся жолнеры орали еще сильнее, не желая слушать того, кто совсем недавно был их грозой.
Тогда гетман плюнул и шагнул вниз на лавку, но промахнулся и рухнул снопом со стола под торжествующий рев толпы. Ударился раненым боком о лавку и потерял сознание.
Очнулся гетман уже в келье при тусклом свете свечи. Около был Зборовский.
— Ну слава Богу, — сказал он. — Жив.
— Н-нет, — прошептал Рожинский, не имея сил сделать вдох. — Я уже не…
Договорить ему не дала какая-то неведомая сила, сдавившая грудь, и он опять потерял сознание…
Умер он перед рассветом, на мгновение обретя сознание и речь, тихую едва слышную:
— Жаль… Очень жаль…
И затих, уходя в вечность с открытыми глазами. Зборовский сам закрыл их.
Через два дня остатки тушинского войска повел на запад полковник Зборовский. Другая его часть, под командой Руцкого и Мархоцкого, повернула на Калугу в надежде там получить расчет за труды прошлые и заслужить новые милости.
— К королю успеется, — сказал Руцкой.
18. Вступление в Москву
После бегства тушинцев и разгрома Сапеги под Дмитровом Москва сразу вздохнула свободно. Очистились дороги, по ним повезли припасы столице, оживился Торг.
Еще тлели за Ходынкой головешки тушинского табора, как по Москве разлетелась радостная весть: «Князь Скопин-Шуйский завтра вступает в Москву — наш спаситель и освободитель».
Все это время, пока Москва, напрягая последние силы, сражалась с Тушинским вором, не имея возможности избавиться от него, все жили надеждой: «Вот придет Скопин, он его прогонит». Все самые лучшие новости связывались с его именем: «Скопин освободил Орешек», «Скопин взял Тверь», «Скопин разгромил Лисовского», «Скопин уже в Александрове», «Он у Троицы».
Его еще не видели, а уж имя его становилось легендой. И даже бегство тушинцев объяснили просто: «Так Скопин же на подходе, они и диранули».
Слава всегда вырастает быстро, если Герой еще далеко. Если Герой очень близко, она его может и не заметить.
Чуть свет 12 марта за Дмитровские ворота выехала делегация встречать победителя. Священный клир с иконами и хоругвями, купцы с подарками и хлебом-солью, музыканты; и простой люд с добрым словом и затаенной радостью.
И вот появилось на дороге войско. Впереди на конях два героя — Скопин-Шуйский и Делагарди, сразу за ними, тоже на коне, молодой хорунжий со знаменем-хоругвью, с вышитой Богоматерью. За хоругвью полк Григория Валуева, за ними под командой Горна и Зомме идут шведы, за шведами — опять русские дружины Чулкова, Вышеславцева, потом Полтев во главе смолян, позади артиллерия.
Грянула музыка, приветственно закричали люди, замахали Шапками, руками. Нет, не дали князю Скопину просто так въехать в ворота. Дорогу перегородили священники в сверкающих золотом ризах и именитые москвичи с хлебом-солью.
Князь сошел с коня, принял хлеб, поцеловал его, отломил кусочек, ткнул в солонку, съел. Передал каравай Фоме и подошел к архиепископу, тот осенил его иконой, произнес короткую проникновенную речь, сравнив в ней князя с библейским Самсоном, победившим филистимлян.
Они ехали по улицам Москвы, запруженным ликующим народом, кричащим здравицы князю Скопину Михаилу Васильевичу — освободителю и заступнику. Все крыши домов обсели люди. Гудели колокола на церквах. Весело гудели, трезвонисто.
Князь, радуясь вместе с народом, кивал направо-налево и тоже помахивал рукой, часто прикладывая ее к сердцу, что значило: и я вас люблю, дорогие москвичи.
Наконец гулко, под копытами, процокал мост через Неглинную, и они выехали на Красную площадь, где встречены были патриархом и царем.
Скопин и Делагарди сошли с коней. Царь Шуйский, не скрывая слез радости, обнимал племянника, бормотал проникновенно:
— Спасибо, Мишенька, спасибо родной. Ты спас наше царство, да вознагражден будешь по деяниям твоим.
Потом состоялась в Успенском соборе благодарственная служба, которую вел сам патриарх Гермоген. А после во дворце царском закатил Василий Иванович пир в честь победителей.
Лишь ночью добрался Михаил Васильевич наконец до родного подворья, обнял мать, жену, истосковавшуюся по мужу. Утешал их плачущих:
— Все хорошо, родные. Все ладом, я дома, я с вами. Москва, насидевшаяся, наголодавшаяся в осаде, натерпевшаяся страху и ужасов, теперь ликовала, гудела от застолий, наверстывая за все прошлые годы упущенное. Шведов, пришедших вместе с князем Скопиным, москвичи тащили сами по дворам на постой, угощали последним, «что Бог послал».
Не проходило дня, чтобы Скопина не звали на какой-нибудь пир:
— Михаил Васильевич, уважь нас своим прибытием.
— Князь, без тебя гости пить не хотят.
— Михаил Васильевич, забеги на часок. Княгиня с княжной все уши прожужжали: позови, пригласи.
Едва появлялся Скопин на улице, как тут же неслось: «Он! Сам!» И все бежали смотреть, каждый норовил хоть мелькнуть перед ним. Падали на колени, били лбами землю:
— Спаси Бог тебя, Михаил Васильевич. Здравия тебе, государь ты наш желанный!
Вся Москва славила князя Скопина, радовались, что явился наконец настоящий воевода-победитель, дождались героя, вырастили, вспоили.
Да не все радовались. Были и завистники, особливо среди знати. Скрипел зубами от досады князь Дмитрий Иванович Шуйский. Искал зацепку, как бы осрамить героя-то. Да и герой ли он? Княгиня Катерина Григорьевна умница, подсказала:
— Он же Корелу шведам подарил. Как же так? Какой герой?
Помчался Дмитрий Шуйский к брату-царю:
— Что ж это деится, Василий, его судить надо, а вы чуть не молитесь на него: герой, избавитель.
— А тебе никак завидки, Митрий?
— Каки завидки, каки завидки? Мишка Корелу шведам отдал. Подарил. Да за это…