Страница 6 из 101
У боярской верхушки не было другого выбора, как присягать «расстриге и вору», признавая в нем царя Дмитрия, которого с нетерпением и восторгом ждали низы.
Однако вступать в Москву самозванец не спешил, боялся. Дабы узнать настроение народа в столице, он послал туда Пушкина и Плещеева со своей грамотой.
С помощью казаков атамана Андрея Корелы посланцы вошли в Китай-город и с Лобного места прочли царскую грамоту, в которой природный царь Дмитрий Иванович обвинял Годуновых, что они «…о нашей земле не жалеют, да и жалеть было им нечево, потому что чужим владели».
Одобрительным ропотом отозвалась толпа на сии слова, переглядывались мужики: «Во наконец-то слова природного государя, радетеля земли Русской».
— Читай шибчее! — кричали с задних рядов. — Не слышно-о!
И Гаврила Григорьевич Пушкин читал, надрывая глотку:
— … А которые воеводы и бояре ратоборствовали против нас своего государя, мы в том их вины не видим. Они посыланы были злодеем Годуновым под страхом отнятия живота и творили сие неведомостью. Мы их прощаем и призываем верной службой заслужить свои вины… Пусть мир и тишина воцарятся в нашей державе, я прощаю всех, кого осудили Годуновы. Отворите темницы, сбейте оковы с несчастных, утрите слезы обиженным.
Взвыла, заорала торжествующая площадь:
— Здравия нашему государю Дмитрию Ивановичу!
Еще бы, никто не мог припомнить, какой это государь утирал слезы обиженным, отворял все тюрьмы, сбивал оковы.
— Это наш государь!
— Наш природный! Наконец-то!
Кинулись толпы к тюрьмам, сбивая у темниц охрану: «Государь велел!» Растворяли тяжелые двери, кричали радостно:
— Выходи, браты! Прощены все!
Бежали по улицам в истлевшем рванье вчерашние сидельцы, галдели восторженно:
— Дмитрий Иванович ослобонил! Здравия ему, нашему благодетелю!
Пушкин и Плещеев не ожидали такого воодушевления от толпы. Их потащили на Красную площадь: «Там надо читать грамоту государя».
Гаврила Григорьевич взглянул вопросительно на Корелу, гарцевавшего тут же: «Как, мол, быть?»
— Не трусь, дьяк, — подмигнул весело атаман. — Куй, пока горячо.
Стрельцы, посланные было из Кремля навести порядок, не допустить чернь на Красную площадь, увидев эту ревущую, торжествующую лавину, разбежались. И когда Пушкин с Плещеевым добрались туда, там на Лобном месте только что освобожденные из тюрем показывали свои спины, исполосованные на дыбе кнутом, сожженные огнем груди:
— Глядить, православные, что сделали с нами эти годуновские каты[12]!
Бушевала Красная площадь, грозила в сотни кулаков Кремлю. Едва посланцы Дмитрия явились у Лобного места, как им тут же было дано слово:
— Читайте государеву грамоту. Тиш-е-е. Слухайте государево слово.
Пушкин снова развернул хрустящий свиток. Основа читал, надрывая голос. И посадил-таки его. Обернувшись к Плещееву, просипел:
— Наум Михалыч, выручай. Дочитывай. Едва закончил Плещеев словами: «…сбить оковы, утереть слезы обиженным», как чей-то звонкий голос прокричал:
— Смерть предателям Годуновым!
— Сме-е-ерть! — взвыло тысячеголосое чудище.
И толпа устремилась к Фроловским воротам, которые со скрипом стали затворяться.
Выслушав подробный рассказ своих посланцев в Москву о внезапно всколыхнувшемся восстании, Дмитрий спросил:
— Так вы считаете, москвичи готовы меня принять?
— Да, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Москва ждет вас.
Самозванец взглянул на Плещеева.
— Да, да, — подтвердил тот. — Москва уже ваша, государь.
— Ну что ж, спасибо за труды. Да? А что с Годуновыми? Их убили?
— Они попрятались, ваше величество.
— Попрятались? — поморщился царь. — Ступайте, друга. Еще раз спасибо.
После их ухода он обернулся к Маржерету, стоявшему за спиной:
— Яков, иди призови ко мне князя Голицына Василия Васильевича.
Когда Маржерет пошел в шатер вместе с Голицыным, Дмитрий сказал ему:
— Яков, выйди и скажи охране, чтоб отогнали от шатра всех. Мне не нужны лишние уши. Проходите, князь, садитесь.
Маржерет вышел и вскоре с помощью охраны отогнал всех посторонних, бродивших вблизи царского шатра.
— Василий Васильевич, — заговорил негромко Дмитрий. — Вам как самому уважаемому и знатному человеку я поручаю важное дело. Вы готовы его исполнить?
— Да, ваше величество, — раздумчиво молвил князь. — Смогу, конечно.
— Позавчера, 1 июня, в Москве произошел бунт черни.
— Я слышал об этом.
— Вот и прекрасно. Народ требует меня. Но я не могу снять корону с живой головы. Вы понимаете?
— Да, ваше величество.
— Годуновы попрятались. Но это ж не иголки. Верно?
— Верно, ваше величество.
— Вы их должны найти и… сами знаете, что сделать надо.
— Но я… — смутился и побледнел Голицын. — Я на это не…
— Вы это сами и не должны делать, князь, — успокоил Дмитрий. — Ваше дело проследить, чтоб все было исполнено чисто. Я пошлю с вами бывших опричников Михаила Молчанова и Шерефединова, они у батюшки моего, присной памяти Ивана Васильевича, х-хорошо справлялись с такими поручениями.
— Ну если так, то, конечно, я прослежу.
— Только, пожалуйста, придумайте для черни какое-то оправдание этому, но… только не мой приказ. Мое имя не должно упоминаться в этой связи.
— Я понял, ваше величество.
— Вы возглавите, князь, боярскую комиссию для подготовки моего въезда в Москву. С вами поедут кроме названных Мосальский, Сутупов и Басманов. Впрочем, у Петра Федоровича будут другие не менее важные дела. Если вдруг у него заколодит, вы должны помочь и ему.
После ухода Голицына к царю был вызван Молчанов, и с этим Дмитрий говорил без обиняков:
— Михаил, ты завтра едешь с Голицыным в Москву и должен уходить этого годуновского волчонка вместе с волчицей.
— Это можно, — вздохнул Молчанов, — хотя, конечно, грех, все ж какой-никакой, а царь и царица. А царевну как прикажешь?
— Ксению Борисовну оставь, — вдруг усмехнулся Дмитрий. — Я еще царевны не пробовал.
— Гы-гы-гы, — осклабился Молчанов. — Все понял, ваше величество. Будет тебе царевна в наложницы.
— А это уж без тебя знаю, куда употребить, — осадил неожиданно Молчанова царь.
Самозванец потирал руки от удовольствия. Он знал, что Голицыны, ведущие род от Гедимина[13], давно алкают русской короны. И теперь было очень важно замешать их в цареубийство, дабы в дальнейшем они и помыслить не могли о престоле: «Так с Годуновыми решено. Остался Иона — старый хрыч. Как-то с ним надо решать. Пока он в Москве, мне туда являться нельзя. Кому поручить убрать патриарха. Басманову? Он нынче землю роет, чтоб заслужить мое доверие. Решено. Ему».
Басманов явился к царю около полуночи. Пригласив его к столу, Дмитрий сам налил ему и себе вина в кубки.
— Ну, Петр Федорович, выпьем за твое повышение. Я назначаю тебя, боярин, главой стрелецкого приказа.
— Спасибо, государь, за доверие.
— Я знаю, мой отец слишком сурово обошелся с твоим родителем. Давай простим его. И цари — не боги, ошибаются иногда.
— Я согласен, государь, давай простим Ивана Васильевича. — Они выпили и закусывали калачом, испеченным днем в русской печи.
Лукавил Басманов, не мог он простить Грозному одновременное убийство деда и отца и не за саму казнь (кого ни казнил тот аспид в обличье царя), а за то, что он сперва заставил сына убивать прилюдно отца, до чего, кажется, не додумывался еще ни один Рюрикович. А после чего, оскалив гнилые зубы, изрек злорадно: «А теперь убейте отцеубийцу». Именно этого и не мог простить Грозному Петр Федорович. И иногда ему казалось, заставь царь его исполнить подобное, он в первую очередь зарубил бы его — царствующего.
— Петр Федорович, — заговорил Дмитрий, — я не хочу вступать в Москву, пока в ней находится лицо, оскорблявшее принародно мое имя, валившее на меня Бог знает какие небылицы.
12
Каты — палачи.
13
Гедимин (?—1341) — великий князь литовский.